Пока Антонина гладит Глебовы чёрные форменные брюки, наводя стрелку, а Луша самоотверженно борется со сковородкой, сам Глеб пьёт чай. Он сидит на диванчике, прихлёбывает из чашки и бездумно глядит в телевизор, вещающий по-итальянски, потому что, как водится, настроен на итальянский канал.

На шее у него шарф — Тоня велела. Шарф колючий. Приходится терпеть. У Глеба болит горло.

— Оставь меня завтра на день у себя! — жалобно сипит он. — А, Тонь?

Он просительно смотрит на неё, умильно хлопает ресницами. Коронный, надо сказать, номер. Всегда срабатывал. Но только не сегодня.

— Нет, — качает головой Тоня, закончив гладить, и усаживаясь ближе к лампе, чтобы зашить его дырявый носок. — Мне с самого утра на работу. А у тебя, смотри-ка, даже голос пропал. Езжай, друг мой, в училище, там тебя хотя бы полечат.

— А с ребятами нельзя остаться?

— Вот только не завтра. В другой раз. Они в Гатчину собрались, тётю свою навестить. Так что тут никого не будет весь день. Одному, сам понимаешь, скучно. К тому же, — иронически усмехается она, — я не слишком рассчитываю, что без меня ты вовремя отклеишься от телевизора и вспомнишь о том, что нужно прополоскать горло.

Глеб криво ухмыляется. В этом Тоня права безусловно.

— Рассчитывать на добровольное полоскание Глебом его собственного горла с Тониной с стороны было бы недальновидно и даже опрометчиво, — подтверждает заглянувший на кухню Руся.

Тоже мне умник. Глеб вздыхает. Взболтав остатки чая в чашке, бубнит обиженно:

— Чего это у тебя такой чай жидкий! Сквозь него Кронштадт видно!

— Ну, наслушался экскурсий! — притворно возмущается Тоня. — Вообще, нечего на ночь чай крепкий дуть! — Однако доливает в его чашку заварки.

Вид у неё при этом — довольный. А у Глеба — всё равно — не очень…

* * *

Ночью Глеб ворочается, не может уснуть.

Он вспоминает Лушкин восхищённый взгляд. Раевского, крепко, уважительно стискивающего ему руку.

Он говорит себе — я сделал это! Я справился. Вернул икону куда следовало.

Оставил в храме у столба — аккуратно, бережно к стеночке прислонил. И, не оглядываясь, сразу назад. Торопился. Как будто боялся, что в лёгких воздух кончится — тот, который здесь, перед нырком вдохнул — и тогда — всё… Успел! Выдохнул уже здесь, в настоящем. Шапку вот только потерял.

Всё нормально. Я — не трус. Просто — обратно в будущее спешил. Меня же здесь ждут.

У меня — своё время.

А у Прошки, у Дёмы и Аксиньи, у Варсонофия и Патрикия — своё.

* * *

Он не должен ничего менять в прошлом. Он вспоминает Лушино серьёзное лицо в полусвете уличных фонарей, и снова слышит сказанные ему тогда слова: «Мы за прошлое не в ответе. Мы отвечаем за будущее».

Всё так. Но Глебу не спится. На душе муторно. И он знает — отчего…

* * *

Утром все встают рано, суетятся, занимают очередь в ванную, наспех завтракают.

Раевские выслушивают инструкции — про метро, про остановку автобуса, про «обязательно позвонить», как доберутся.

Близнецы послушно кивают, уверяют, что если что — телефон заряжен, а ключи в кармане. И карман застёгнут, а как же. И дверь будет захлопнута как следует, и дорогу спросят у прохожих. Конечно, они не потеряются. Конечно, не пропадут. И вообще — достаточно взрослые, потому что «сама же говоришь, у Руси скоро усы вырастут», и, к тому же, обоим скоро паспорт получать.

— Ну да, через год… А тебя Рублёв вообще не спрашивают! Ты ищи скорее свою шапку!

Тоня страдальчески морщась, стучит указательным пальцем по запястью:

— Время, Глеб, время, уже уйма времени!

Шапку они так и не находят. Не признаваться же, где он в самом деле её посеял…

Наконец, Глеб, в форменной шинели, но с непокрытой головой, а за ним — Тоня с сумкой через плечо, застёгиваясь на ходу, — первыми выбегают из дома.

Сначала — в училище.

Тоня должна доставить Глеба старшему офицеру «прямо в руки».

Они долго едут в переполненной маршрутке, и Тоня всю дорогу хмурится, озабоченно поглядывает на часы. Опаздывает! А ей — нельзя…

Они подъезжают к Петровской набережной.

— Глеб! — говорит Тоня жалобно. — Если я сейчас выйду, чтобы проводить тебя до проходной, я точно опоздаю. Здесь пятьдесят метров по прямой. Будь хорошим мальчиком — дойди до КПП один. Без меня. Только сразу же позвони, что дошёл. Телефон у тебя с собой?

Глеб суёт руку в карман, демонстрирует Тоне телефон.

— Не волнуйся, всё будет нормально, — обещает он спокойно, с достоинством. — Не маленький уже. Что я, хуже Раевских, в конце-то концов! Нет-нет, не забуду. Да-да, сразу позвоню.

* * *

Он не позвонил. Ни пока она ехала до работы, ни во время первого занятия, ни в перерыве, ни после второго…

Она не знала, что и думать. Пятьдесят метров по прямой. Ну куда он мог деться?

Она уже сотню раз набрала его номер. Мобильник равнодушно-вежливо отвечал одно и то же: «Телефон абонента выключен или находится вне зоны действия сети».

Не проводила, и вот — результат. Пропал, потерялся! Может, под машину попал? Он в нахимовской форме, значит, если несчастный случай, сразу сообщат в училище.

Дрожащими руками набрала номер дежурного офицера.

«Нет, никто его здесь не видел. Нет-нет, не звонили. Никто пока ничего не сообщал. Послали посмотреть, не в рекреации ли он. Нет. И в столовой искали, и во дворе. Не нашли. Нигде не нашли».

Она звонила ещё много раз — вдруг появился, вдруг нашёлся?..

Дежурный офицер, всегда вежливый и приветливый дядька, теряя самообладание, ругался матом, кричал ей в трубку: «Не знаю я, где Рублёв! <…> Потеряли ребёнка, теперь сами его ищите!»

Она искала. Она обзвонила все больницы и морги. Безрезультатно.

Она снова и снова — уже в который раз — набирала его номер. Увы.

Глеб был вне зоны доступа.

До города Владимира, где владыку Фотия давно и с нетерпением ждали, было рукой подать. Лёгкий возок кренился то в одну сторону, то в другую.

Седоки — сам Фотий и иеромонах[12]Патр и кий, делящий со своим митрополитом все тяготы дальнего пути из самого Царьграда — тихо беседовали. Говорили по-своему, по-гречески.

Отец Патрикий — типичный грек, горбоносый, со смуглым и отчего-то всегда бледным лицом, почтительно расспрашивал митрополита: