– Та репортерша из Сиэтла хочет взять у меня интервью, раз уж я замешана в расследовании, – говорит Шейла. – Можно с ней поговорить?

– Мы не вправе запрещать кому-либо появляться на телевидении. Решение – за вами.

– Что мне ей сказать? Насчет подозреваемого.

Мое терпение на исходе:

– Говорите что хотите. Я вам ничего не сообщала, так что не надо меня впутывать.

Шейла притворяется, будто мои слова ее ранили. Я знаю, что это не так.

– Я просто пытаюсь помочь, – говорит она по пути обратно в приемную.

– Я ценю вашу помощь, – лгу я. – Спасибо, что заехали, Шейла.

Я идиотка. Монтроуз не преминет мне об этом сказать. И я это заслужила. Ни слова не скажу в ответ. Здесь поможет только правда.

Но я не знаю, в чем она.

Наш дом в Маунт-Бейкер в Сиэтле идеально символизирует – символизировал – наши отношения. Дорогостоящая реставрация, которую мы едва могли себе позволить, приостановилась на несколько недель. Прораб, занимающийся полами, вмонтировал нечто несуразное вопреки нашим совершенно ясно выраженным желаниям, точнее – желаниям Софи. Я от души наорал на этого парня, который едва говорил по-английски или, быть может, притворялся: когда мы его нанимали, таких проблем с языком не наблюдалось. Кажется, я до полусмерти его напугал. Очень на это надеюсь. Я хотел, чтобы он качественно выполнял свою работу.

– Или хочешь, чтобы я позвонил в Министерство внутренней безопасности? – сказал я ему.

Софи кинула в мою сторону неодобрительный взгляд. Я зашел слишком далеко.

Когда Карлос ушел, она высказала все, что думала.

– Знаешь, я согласна, что с полами он напортачил, но угрожать его семье – это лишнее, Адам. Иногда я не узнаю мужчину, за которого вышла замуж.

Я ничего не ответил, но про себя подумал: иногда я не узнаю женщину, рядом с которой сплю каждую ночь.

А теперь ее нет. Все наши ссоры окончены. Навсегда. Я так и не сказал ей, что вовсе не собирался выдворять Карлоса из страны, что я не так жесток, как она думала.

Я смотрю на часы, циферблат которых больше, чем водосточный люк. Хелен и Фрэнк должны привезти Обри в семь. Они никогда не опаздывают. Я пью виски и брожу по нашему недостроенному дому. Сам не знаю почему, но я начинаю складывать вещи Софи в коробки. Может быть, это из-за ночной рубашки, которую Хелен дала Обри. А может, я просто слишком много выпил.

Да, пожалуй, дело в этом.

Я собираю все подарки от родителей Софи. Фрэнк – скряга, а вкус Хелен ограничивается ее ртом. На кофейном столике стоит дешевая керамическая миска, которую Фрэнк пытался выдать за сокровище, найденное ими во время поездки в Мексику. Ему не хватило ума отклеить ценник с донышка. Миска стоила четыре доллара. Потом я убираю фотографии в посеребренных рамках, которые периодически дарила нам Хелен. На снимках запечатлены Софи и Обри, по большей части Софи. Катается в детстве на пони в зоопарке. Стоит рядом с картинами, нарисованными в старшей школе. Ее отец то и дело заявлял, что Софи могла бы стать новым Пикассо, если бы не вышла замуж за менеджера «СкайАэро» и не пошла работать в «Старбакс».

– Там даже нормальный кофе варить не умеют, – говорил он.

Я оставляю фотографии, на которых есть Обри.

Наливаю второй стакан виски. Бросаю туда огромный кубик льда, чтобы не переборщить с алкоголем.

В дверь звонят, и я вижу их троих, стоящих на пороге. Хелен, похоже, донимали всю дорогу. Обри рада вернуться домой. Фрэнк дуется – его стандартное выражение лица, когда никто не смотрит. Он начинает качать права только перед аудиторией.

Я распахиваю дверь и опускаюсь на колени перед Обри, которая радостно бежит ко мне. Я беру ее на руки и кружу, как всегда. В этот раз я делаю это не ради нее. И не ради себя. Я хочу показать Фрэнку Флинну, что девочка, похожая на его дочь, любит меня больше всех.

Хелен подает голос первой, что для нее нехарактерно.

– Мы подумали по дороге… – говорит она, оглядываясь по сторонам и явно обращая внимание на коробки.

Я ставлю Обри на ноги. Она немедленно бежит в спальню, чтобы воссоединиться со своими игрушками.

– Да?

– Может быть, – говорит Хелен нерешительно, – может быть, Обри лучше будет пожить у нас, пока все не встанет на свои места?

Не понимаю, на что она намекает. Все и так на своих местах. Софи мертва. Моя жизнь и жизнь Обри никогда не будут прежними. Трудно представить что-то более определенное.

Боже, зря я согласился оставить Обри у них на ночь.

– Катрина нам поможет, – говорю я. – С Обри все будет хорошо. Она будет со мной.

Фрэнк, на удивление, молчит.

– Да, но я весь день сижу дома, – продолжает Хелен. – Не стоит оставлять Обри с посторонним человеком.

Наверняка Фрэнк выставил Хелен перед собой как живой щит, а той не хватило смелости или сил воспротивиться.

– Катрина вовсе не посторонняя. Она была с нами с тех пор, как мы привезли Обри из роддома. Ты не возражала, пока Софи была жива. Что изменилось?

Ответ мне известен, но я все равно рад, что задал вопрос.

– Не говори с моей женой в таком тоне! – наконец-то взрывается Фрэнк.

– Прости, – говорит Хелен, съеживаясь. Она смущена. Это чувство ей хорошо знакомо.

– Не извиняйся, – говорит Фрэнк, пока Хелен моргает. Кажется, она вот-вот заплачет. Думаю, ее слезами можно было бы заполнить ванну или небольшой бассейн. Затем Фрэнк поворачивается ко мне.

– Послушай, Адам, мы никогда не ладили.

Да что ты говоришь, думаю я.

– И ты знаешь почему, не так ли?

Не могу придумать других причин, помимо его несносного характера. Ни один мужчина в его глазах не был достоин его единственной дочери.

Он не ожидает ответа, и я отпиваю виски из стакана. Лед бьется о мои зубы, и я слегка морщусь.

– Фрэнк, пожалуйста, – говорит Хелен еще более робко, чем обычно.

Он отмахивается от нее, как от назойливой мухи.

– Обри нужна полноценная семья, – говорит он. – Она через многое прошла.

Мне хочется рассмеяться. Я так и делаю.

– Полноценная семья? Да ты издеваешься. Софи говорила, что ее мама страдает от стокгольмского синдрома, что она утратила чувство собственного Я, потому что ты целиком подчинил ее себе.

Я перевожу взгляд на Хелен. Мне отчасти ее жаль. Но смотреть все эти годы, как она беспомощно ерзает в железной хватке Фрэнка, было омерзительно. Софи хотела освободить свою маму. Она любила ее. А мне сейчас просто хочется разбудить ее разрядом электричества.