— Вот так! Вот так мы секем! — выкрикивал Данила Тарлыков и чертом вертелся перед Максимом, норовя неожиданным ударом хотя бы концом сабли задеть есаула. А тот спокойно стоял, словно дуб в безветрии на горбушке степного холма; стоял на одном месте, лишь переступал, поворачиваясь лицом к сотнику. Он вращал рукой туда-сюда, и всякий раз сабля сотника встречала четко поставленную саблю есаула — ни мимо свистнуть, к телу, ни рикошетом скользнуть к голове супротивника…

— Уморился аль еще попрыгаешь малость? — будто о каком пустяшном деле спросил Максим Бешеный, глядя с дикой усмешкой на раскрасневшегося и взмокшего от напряжения сотника.

— Максим, секи его, к лешему! — крикнул кто-то за спиной есаула. — Он двоих казаков поранил, чертяка!

— На то и бой! — хохотнул Максим Бешеный беззлобно. И вдруг дико ухнул филином. От неожиданности сотник Тарлыков вскрикнул — только один раз сделал выпад саблей казацкий есаул, и сотник оказался безоружным — его клинок со свистом пролетел над палубой и вонзился в откос берега, словно нарочно брошенный умелой рукой.

— Теперь уразумел, Данила, отчего у меня такое прозвище — Бешеный? — не меняя простецкого выражения лица, спросил Максим.

Сотник, постепенно бледнея, проходил азарт поединка, где надежда на успех была у каждого половина на половину, а теперь в спину и в затылок дохнуло могильным холодом, силясь улыбнуться, развел руками, сказал с полупоклоном:

— Да-а, силен ты, есаул… — выдохнул сотник и, собрав остатки воли в комок, гордо вскинул красивую голову. — Руби насмерть, твоя взяла! Я бился с тобой нешутейно, и коль пофартило бы — срубил бы!

— Знаю, сотник, — ответил Максим Бешеный. Продолговатые черные глаза есаула отразили недолгое раздумье, он отступил от Данилы Тарлыкова на шаг, словно бы для более удобного размаха…

Григорий Рудаков, зная Максима, с улыбкой сказал из-за спины есаула, обращаясь к сотнику:

— Ступай своей дорогой, Данила. Максим, коль хотел бы тебя посечь, давно то сделал бы! И запомни: на нас бояре да воеводы повесили клеймо воров да разбойников, а сами во сто крат хуже над черным людом разбойничают! Мы же за свою волю сабли вынули. И не против стрельцов, мужиков да посадских, а против тех, кто казацкую, стрелецкую да мужицкую шею жадными руками давит покрепче занозистой лещедки.[65]— И обернулся, поискал кого-то глазами. — Слышь, Петушок, подай из каюты сотников кафтан да шапку…

— Спускаете… живу? — словно бы возвращаясь из небытия, спросил Данила Тарлыков, провел туго стиснутыми пальцами по своему лицу и перевел взгляд красивых голубых глаз с походного атамана Рудакова на есаула, который спокойно убирал саблю в ножны. — А я думал, изгиляться учнете, на рею потянете… Ну, коль так… — Сотник, все еще словно бы в полусне, сунул руку под рубаху и… вынул пистоль. Казаки замерли, когда в наступившей вдруг тишине сухо щелкнул курок: пулю ни кулаком, ни саблей издали не упредить!

У Максима Бешеного невольно сошла кровь с полных щек, глаза сузились, словно у рыси перед смертельным броском.

— Для атамана берег, думал… коль измываться стали бы, то и пальнул бы в голову. Заряжен исправно, вот, зрите. — И он, вскинув руку, нажал курок. Бабахнуло, звук выстрела, отразившись от крутого берега, ушел в левую равнинную степь.

Казаки с нескрываемым облегчением выдохнули, кто-то тихо присвистнул, а Ивашка Константинов, приняв от Петушка кафтан и шапку сотника, подошел, протянул их Даниле Тарлыкову. Сотник, одевшись, неторопливо сунул пистоль за пояс, поклонился есаулу, как равный равному, сказал тихо:

— Ты спустил меня, Максим, и я тебе твою жизнь оставил… Прости, что клепал на вас, обвиняя в воровстве и в бесчестии… То от злобы. А за дела ваши — Бог вам судья, а не грешные люди. — И Тарлыков, сделав еще один, общий поклон, ловко спрыгнул с паузка, выдернул саблю из глинистого откоса и через десяток шагов, выбравшись наверх, пропал в тумане.

— Да-а, — выдохнул с облегчением походный атаман Рудаков, потеребил себя за длиннющие усы. — Вот тебе и сотник… Мог бы тебя, Максим, порешить, как куренка.

— Ан не порешил, потому как и самого в куски бы изрубили. А все же молодец Данила, право слово, молодец! Такого нелишне бы и рядом в походе иметь!

Григорий Рудаков еще раз глянул вправо, куда ушел сотник, и вернулся к своим заботам.

— Ну, казаки, велика ли добыча на паузке? Что сыскалось?

Казаки, успевшие осмотреть трюм, пояснили, что сотник Тарлыков вез в Яицкий городок изрядные припасы — не менее шести сот четей[66]муки, пудов пятнадцать пороху пушечного, пудов десять свинца да две пушки, одну медную, другую железную. Пушки стояли на носу паузка, должно быть, для обороны от возможного приступа казаков.

— Вот и славно! — порадовался Григорий Рудаков. — Сии воинские припасы будут весьма кстати Степану Тимофеевичу на Хвалынском море… Ну, робята, гоните прочь тарлыковских стрельцов, кто не хочет идти с нами к атаману Разину. А кто останется, тем место у нашего котла.

Шестеро, освобожденные от веревок, поклонились казакам и спрыгнули на берег, поспешили в туман за Данилой Тарлыковым, а с десяток стрельцов остались на паузке. Они-то и известили еще раз походного атамана, что к устью Яика вот-вот приблизится флотилия стругов стрелецкого головы Бориса Болтина.

— На весла! Живо уходим из Яика! — распорядился Григорий Рудаков, выказывая свое волнение. Паузок, развернувшись, пошел вместе с челнами вниз по течению, а навстречу все явственнее чувствовалось дыхание моря. Через час примерно свежий ветер и крупные волны указали на то, что устье Яика осталось позади, а впереди распахнулось безбрежное море.

— Ворочай влево! — скомандовал Григорий Рудаков кормчему на паузке. — На Кулалах укроемся. Тамо и струги себе построим, потому как на паузке да на челнах по морю, особенно в шторм, долго не поплаваешь!

Казаки, привычные к морским волнам, живо поставили паруса, стрельцы взялись за весла, и скоро новый отряд вольницы, счастливо избежав встречи со стрельцами Бориса Болтина, пропал из поля зрения возможных у берегов доглядчиков…

А стрелецкий голова Борис Болтин, явившись в Яицкий городок 12 августа, на другой же день по уходу казаков и стрельцов, нашел город тихим, с заклепанными пушками. Жители, страшась нового и жестокого сыска, закрылись в домах и не отваживались выходить на улицу и к обедне в церкви…

Обескураженный случившимся, стрелецкий голова отправил нарочных в Астрахань к воеводе Ивану Семеновичу Прозоровскому с вестями, которые удалось ему собрать в притихшем Яицком городке.

Стрелецкий пятидесятник Аникей Хомуцкий, шваркнув по двери кулаком — иначе ее скоро не открыть, — пригнул голову и ступил в тесную каморку с подслеповатым окном — не на улицу с шумной толпой прохожих, а на задворки с кустами вишни и с курами, разлегшимися под этими кустами.