В большинстве жизней ей было бы как минимум физически комфортно. И все же она ощущала здесь нечто новое. Или, скорее, то, что давно забыла. Ледниковый ландшафт напомнил ей, что она была в первую очередь человеком, живущим на этой планете. Нора вдруг поняла: почти все, что она сделала в своей жизни, – почти все, что она покупала, ради чего работала и что потребляла, – уводило ее в сторону от осознания, что она и все люди – лишь один-единственный вид животных из девяти миллионов, населяющих Землю.

«Если человек смело шагает, – писал Торо в “Уолдене”, – к своей мечте и пытается жить так, как она ему подсказывает, его ожидает успех, какого не дано будничному существованию». Он также замечал, что отчасти этот успех был производным одиночества. «Я никогда не встречал товарища более компанейского, чем уединение»[52].

И Нора чувствовала сейчас нечто похожее. Хотя она провела в одиночестве всего лишь час, она никогда не испытывала такой степени уединения, как в этой безлюдной природе.

Ночами, когда она размышляла о самоубийстве, уединение представлялось ей бедой. Но только потому, что она не знала подлинного уединения. Одинокий разум в городской суете тоскует по общению, потому что ему кажется, будто человеческое общение – суть всего. Но посреди чистоты природы (Торо называл ее «бодрящей дикостью»[53]) уединение приняло иной характер. Оно само стало своеобразным общением. Общением с миром. Связью Норы с самой собой.

Она вспомнила разговор с Эшем. Высоким и слегка неловким, симпатичным, всегда в поиске нового песенника для гитары.

Разговор состоялся не в магазине, а в больнице, когда лечилась мама. Вскоре после обнаружения рака яичников ей потребовалась операция. Нора привела маму на консультацию в Бедфордскую клиническую больницу и держала ее за руку в эти часы больше, чем за все их отношения на протяжении жизни.

Пока маме делали операцию, Нора ждала в больничной столовой. И Эш, проходя мимо в хирургическом костюме и узнав ее – ведь они столько раз болтали в «Теории струн», – заметил ее беспокойство и подошел поздороваться.

Он работал в больнице хирургом общей практики, и она в итоге задала ему уйму вопросов о том, чем он занимается (в тот самый день он удалял аппендикс и желчный проток). Она также спросила его, сколько времени обычно уходит на восстановление после операции и сколько длится сама процедура, и он очень ее успокоил. В результате они долго проговорили – о разном, так как он почувствовал, что ей это нужно. Он сказал что-то вроде того, что не стоит слишком настойчиво гуглить симптомы. И это навело их на тему социальных сетей: он считал, что чем больше люди общаются в сетях, тем более разобщенным становится общество.

– Поэтому все вокруг так друг друга ненавидят, – заметил он. – Ведь люди перегружены друзьями, которые совсем им не друзья. Никогда не слышала о числе Данбара?

И тогда он рассказал ей об ученом по имени Робин Данбар из Оксфордского университета, который обнаружил, что человек способен поддерживать общение лишь со ста пятьюдесятью людьми, и таков был средний размер обществ охотников-собирателей.

– А в «Книге Страшного суда»[54], – объявил Эш, стоя в ярком свете больничной столовой, – согласно «Книге Страшного суда», средний размер английского сообщества в то время составлял сто пятьдесят человек. Кроме как в Кенте. В Кенте проживало сто человек. Я из Кента. У нас асоциальная ДНК.

– Я бывала в Кенте, – вспомнила Нора. – И понимаю, о чем ты. Но мне нравится эта теория. Я могу встретить столько людей в Instagram буквально за час.

– Именно. Это нездорово! Наш мозг не в состоянии с таким справиться. Поэтому мы тоскуем по общению лицом к лицу больше, чем когда-либо. И… поэтому я ни за что не купил бы песенники Simon & Garfunkel[55] для гитары онлайн!

Она улыбнулась этому воспоминанию, но затем громкий всплеск вернул ее в реальность полярного ландшафта.

В нескольких метрах от нее, между скалистой шхерой, на которой она стояла, и Медвежьим островом, была еще одна небольшая скала или несколько скал, торчащих из воды. И что-то выходило из морской пены. Что-то тяжелое шлепало по камню своей громадной мокрой тушей. Все ее тело затряслось, она была готова стрелять, но это был не белый медведь. Это был морж. Толстый, коричневый, морщинистый зверь шаркал ластами по льду, а затем остановился посмотреть на нее. Он (или она) казался старым даже для моржа. Морж не знал стыда, а потому пялиться мог долго. Нора испугалась. Она помнила только два факта про моржей: они бывают опасны и никогда не появляются поодиночке.

Возможно, поблизости были другие моржи, вот-вот готовые выбраться из воды.

Она гадала, стоит ли стрелять из ракетницы.

Морж стоял, не двигаясь, в неровном свете, как призрак самого себя, а потом медленно исчез в тумане. Шли минуты. На Норе было семь слоев одежды, но ее веки тяжелели и, казалось, могли смерзнуться, если их держать закрытыми слишком долго. Она услышала голоса людей, случайно долетевшие до нее, а спустя какое-то время коллеги подошли достаточно близко, чтобы она могла их разглядеть. Силуэты в тумане, сгорбившиеся над землей, – люди, изучающие образцы льда с помощью оборудования, которое она даже не понимала. Но затем они вновь исчезли. Она съела протеиновый батончик из рюкзака. Он был холодный и жесткий, как ириска. Проверила телефон, но сети не было.

Очень тихо.

Тишина помогла ей понять, сколько шума было в мире. Здесь шум имел смысл. Когда слышишь что-то в таком месте, приходится обращать внимание на звук.

Пока она жевала, послышался новый всплеск, но на этот раз с другой стороны. Из-за тумана и слабого света разглядеть что-то было трудно. Но это был не морж. Все стало ясно, когда она обнаружила, что силуэт, движущийся к ней, очень большой. Больше моржа и гораздо больше любого человека.

– О, черт, – прошептала Нора в холодную пустоту.

Туман рассеялся и явил огромного белого медведя, стоящего на задних лапах. Он упал на все четыре конечности и продолжил двигаться к ней с поразительной скоростью, с тяжелой и ужасающей грацией. Нора ничего не делала. Ее колотила паника. Она все еще стояла как замороженная.