оба избрали путь к власти в сообществе, никак не связанный с приобретением земли и, возможно, богатства. На этом пути ставка делалась на престиж, связи, способность выступать посредником между коммуной и внешним миром.

Ускоренное распространение государственных структур на местах перекраивает границы локальной реальности: пределы доступности информации, необходимой для предвидения будущих событий с известной долей надежности, также задавали психологические границы и служили конституирующими элементами чувства безопасности и идентичности местных жителей. Резкое перемещение этой грани порождало неотложные проблемы и требовало реорганизации опыта: надлежало расширить потоки информации и обратиться к новым политическим и экономическим задачам. Как следствие, локальное пространство открывалось для политических акций нотабля нового типа, способного доставлять новости извне, подавать их в упрощенной форме и приспосабливать к внутренней обстановке в сообществе.

В данной главе я обращусь к биографии отца Джован Баттисты и попытаюсь описать более изменчивый и динамический аспект истории: взаимоотношения коммуны и местного политического лидера. Я намерен продемонстрировать важность добровольного принятия определенной политики и его значение для общества, в котором единственными источниками динамики мы привыкли считать изменения, вызванные внешними инициативами, а местную реакцию рассматривать только в качестве пассивного отражения перемен во всем социальном мире[94].

Долговременные тенденции, ведущие к все более централизованным политическим системам и все более сложным организационным формам, осмысливались как переход от систем социальной стратификации и наследственной, атрибутируемой политической власти к более гибким и персонализированным системам, в которых обретает важное значение статус, достигнутый благодаря индивидуальной карьере. Это слишком категоричное утверждение, но история, рассказываемая в настоящей главе, должна показать, что и в глубоко иерархизированных обществах, в которых различные роли и социальные статусы, четко предопределенные универсальными формами атрибуции, передавались с помощью механизмов преемства, находилось место для предприимчивых личностей и для динамики, свидетельствующей о духе обновления и прорыва[95]. Мобильные роли часто были обречены на неудачу и не могли закрепиться в постоянных формах семейной или групповой власти, если не встраивались в привычный и ясный механизм атрибутивного общества. Несмотря на это, именно благодаря таким ситуациям логика выбора существовала в качестве возможной модели изменения жестко заданной социальной картины: они способствовали сохранению пространства постоянного изменения существовавших институтов.

В нашем случае взаимодействие противоположных нормативных систем особенно очевидно: возможности Джулио Чезаре Кьезы зависят от гарантии относительной безопасности, которую его присутствие обеспечивает сантенским крестьянам. Сферой его действия и источником его успеха станут открытое посредничество, прямое использование зазоров, возникающих вследствие конфликтов между местными феодалами, коммунами и центральными властями.

До нас дошло немного документов по истории семейства Кьеза, хотя Джулио Чезаре был самой значительной фигурой среди нотаблей Сантены между 1647 и 1690 гг. Как это часто происходит с документами, характеризующими повседневную жизнь при Старом режиме, источники откладывались не только случайным образом; они оказались связаны со структурой собственности. Слабый интерес к недвижимости и размах стратегии семьи Кьеза способствовали тому, что вокруг нее более, чем в других случаях, создавалась атмосфера неопределенности, как это случается с персонажами, редко появляющимися на исторической сцене, хотя на самом деле они постоянно присутствовали на них в течение полувека. Это была среда мелких местных нотаблей, отличавшаяся точно такой же искаженной иерархией. В основном мы располагаем скудными сведениями об этих мириадах маленьких стратегов, мобильных и инициативных, если только они не конвертировали свою борьбу за власть во владение землей. Именно это поневоле скрытное их существование, их отсутствие в наиболее часто встречающихся документах создали сложившийся в наших глазах статический образ политической жизни села при Старом режиме, в котором из‐за оптической иллюзии источников жесткое сословное деление, малая социальная мобильность, расписанные роли и статусы, кажется, господствуют безраздельно.

Джулио Чезаре Кьеза был одним из этих отчасти загадочных персонажей менявшейся политической жизни XVII в. Он родился в 1618 г.[96] в Черезоле, небольшом местечке во владениях фамилии Роеро. Его отец Джан Галеаццо был в эти годы арендатором мельницы и, видимо, не отличался особой разборчивостью в средствах, так как в 1622 г. против него был возбужден судебный процесс, целью которого являлось получение отчета об управлении упомянутым имуществом герцога Савойского[97].

Джан Галеаццо умер, вероятно, во время чумы 1630 г. или вскоре после того. Он вел дела в Карманьоле и в Турине, но семейная резиденция находилась в Черезоле, где у него были тесные связи с местными феодалами, подкрепленные, возможно, общими интересами по продаже зерна на богатых рынках равнины. У него было два сына: старший, Джулио Чезаре, избравший карьеру нотариуса, и младший, Джованни Мария, священник в миру. Непохоже, чтобы он владел землями — во всяком случае, в 1647 г. недвижимое имущество семьи Кьеза в Черезоле ограничивалось домом, где она постоянно проживала, током, огородом и сопутствующими пожитками. Собственно, до 1647 г. у нас нет других сведений об этом семействе, но в указанном году феодальное сообщество Сантены избрало Джулио Чезаре подеста и судьей своего округа. Ни один документ не поясняет этого выбора, в том числе и безымянный формуляр сенатского одобрения за этот год[98], не содержащий на сей счет никаких указаний.

Если мы хотим понять не столько причину этого назначения, сколько то, чего ожидали сантенские синьоры от нового подеста, нам придется немного вернуться назад, в 1643 г. Тогда разразился конфликт между Сантеной и Кьери. Как уже было сказано, Сантена находилась рядом с Кьери, текстильным центром, пришедшим в упадок и потерявшим почти половину населения за сто лет, миновавших с тех пор, когда он был первым городом в Пьемонте и численностью жителей превосходил даже Турин, который не являлся еще столицей. Городская знать стала переселяться ко двору, хлопчатобумажная промышленность пережила кризис, а власть корпораций оказалась подорванной — вероятно, вследствие распространения ткачества в деревне. Притязания Сантены на автономию были связаны, возможно, с относительным упадком Кьери. Таким образом, конфликт 1643 г. представлял собой лишь обострение проблем, накапливавшихся в ходе длительного процесса, и разразился в момент усиления политических беспорядков, в конце гражданской войны между принципистами[99] и мадамистами[100]. Между 1637 и 1642 гг. профранцузская и происпанская партии вели бои в Пьемонте. Война затронула Кьери и его окрестности больше всего в 1639 г., когда французская армия во главе с Генрихом Лотарингским, графом д’Аркуром, оккупировала город[101].

Таким образом, дело тянулось очень долго, но тогда началась новая фаза острой борьбы между Кьери и Сантеной за определение границ юрисдикции города над территорией поселка, от которого зависели размеры относительной автономии последнего и налоговых льгот на имущество феодалов. Это была серьезная проблема: считать ли феодальным владением, свободным от податей, только площадь вместе с замками, от моста