ёмко, как это делал Чехов. Писатель, складывая себе дом из слов, жаждет владеть всем миром, а вот женщине достаточно семейного очага.

– Но чтоб над этим очагом был весь мир, – уточнял я. – Со всеми поэтами и другими творцами. Где есть всему своё начало и свой конец.

И Вячеслав рассказал, как Твардовский хоронил свою мать.

– Приехал Александр Трифонович на кладбище заказывать могилку умершей матери. Ну, ему кладбищенские рабочие говорят: «Отец, земля не отошла. Смочить бы надо». «Сколько?» – спросил Александр Трифонович. «Литровку!» – «Ну что ж, литровку, так литровку. Лишь бы скорее…»

Далее Шугаев хорошо поставленным голосом, раздельно, с театральной грустью прочитал стихи самого поэта:

Они минутой дорожат,

У них иной, пожарный, навык:

Как будто откопать спешат,

А не закапывают навек.

…………………

Ты ту сноровку не порочь, —

оправдан этот спех рабочий:

Ведь ты и сам готов помочь,

Чтоб только всё – еще короче.

Я видел, что и сам Шугаев спешил жить и писать, чтобы всё у него было быстрее и короче, ревниво приглядывая за публикациями своих коллег. В те времена его имя упоминалось едва ли не чаще имени Валентина Распутина, с которым он вместе ездил по области, тогда их очерки и рассказы ещё печатались под одной обложкой. И всё же мне казалось, что примером для подражания Вячеслав выбрал Ивана Тургенева, барина и охотника, особенно это бросалось в глаза, когда Шугаев начинал рассказывать про деревенских. Здесь для него хитроватый, любивший порассуждать на международные темы сосед Богдан Федорович Хорев, который после войны попал в эти края малолетним подростком с Тернопольщины, стал для него чем-то вроде тургеневского Хоря, а неведомого мне деревенского охотника и тракториста Колю Речкина он называл Калинычем…

– Когда я сюда приехал, мне показалось, я попал в рай, где тишь да благодать и другому не бывать, – с усмешкой щурился Шугаев. – Но когда пригляделся, прислушался – понял: отношения здесь не менее сложные, чем, скажем, между английским и мадридским дворами. Бывает, от крохотной обиды, одного неосторожно сказанного слова люди годами не разговаривают друг с другом. До сих пор не пойму, какая кошка пробежала между Хоревым и Речкиным? Чего делить – тайгу, ей края нет, места всем хватит. А вот живут рядом, и – как на ножах!

Задержаться надолго и стать настоящим барином Шугаеву было не суждено. Известный романист, автор «Вечного зова» Анатолий Иванов, предложил Вячеславу возглавить отдел прозы журнала «Молодая гвардия», с предоставлением московской квартиры, и Шугаев, так и не написав своих охотничьих рассказов, бросил всё и улетел в столицу. Оказалось, что не только чеховские «Три сестры» мечтали перебраться в Москву. Года через два после своего отъезда он неожиданно предложил мне купить его добролётовскую дачу. «Бичи начали лазить, – пожаловался он, – чего доброго, сожгут. Бери – не прогадаешь!» И запросил за школу, на которую, кстати, не было никаких документов, приличную сумму. «Что ж, всё как и везде: за вход – рубль, за выход – три», – хмыкнув про себя, подумал я. И мы ударили по рукам. Оформление документов на дом и участок потребовало нервов, времени и денег, но я посчитал, что овчинка выделки стоит, всё равно здесь лучше, чем сидеть на шести сотках в садоводстве.

Старая школа

В Добролёт я приехал на машине, набитой до отказа собранными для дачной жизни вещами. И сразу же столкнулся с неожиданным препятствием: свернув с дороги, я не смог въехать во двор, всё заросло черёмухой. Я оставил машину, открыл дом, отыскал расхлябанный топор, на который можно было садиться и ехать верхом, кое-как размочаливая корни, вырубил загораживающие дорогу кусты, сгреб их в кучу и свалил их на поляну перед домом и принялся разгружать привезённые узлы и коробки. Откуда-то появились собаки, обнюхивая узлы, они, как таможенники, начали следить и провожать глазами каждую коробку, каждый узел, которые я заносил в дом. Следом появились любопытствующие соседи. Одну из них – Веру Егоровну Хореву, я хорошо знал, у неё Шугаев покупал молоко и нередко перед приездом из города просил протопить печи. На ней был белый льняной платок, и вся она была завернута и застегнута на все веревочки и петельки, глаза блёклые, но всё ещё остренькие и любопытные, юбка серенькая, широкая, аж до самой земли, из-под которой были видны тупые носы тёмных калош. Откуда ни возьмись, видимо, привлечённый возникшим движением возле старой школы, появился молодой, губастый парень в камуфляжной форме и высоких кожаных берцах.

«Для леса и села одежда что надо, удобная, практичная, – оценил я, – сразу видно, человек носит её по долгу службы». И не ошибся. Губастый хозяйским, начальственным голосом спросил, кто я и какое отношение имею к этой школе.

– Я теперь здесь буду жить, – сообщил я. – А кто вы?

– Алексей Старухин – лесник. Ты вот что, зайди в контору со всеми своими бумагами: план, купчая и всё прочее, – пожевав губами, точно пробуя и проверяя мои слова на вкус, сказал он и, оглядев привезенные из города вещи, остановил свой взгляд на этюднике:

– А это что за хреновина?

– Это для работ красками, когда ходишь на пленэр, – пояснил я и, увидев, как, наткнувшись на незнакомое слово, лицо его замерло в некотором размышлении, добавил: – Это, как ружьё для охотника, удобно и легко.

– Да, я знаю, – буркнул он. – По-нашему – мазюлька. Туды-сюда. Я был знаком с одним художником. Ему, что забор покрасить, что окна. Лишь бы платили. Мы его нанимали в конторе плакаты рисовать. Намалевал – смотреть страшно!

Перетаскав вещи, я вышел на крыльцо и огляделся. Поляна, на которой когда-то принимали в пионеры, заросла травой, по углам и вдоль забора она была завалена бытовым мусором, банками, вёдрами, коробками, полусгнившими досками, чурками, чуть в стороне из травы торчала ржавая печь, которой ещё до Шугаева пользовались приезжающие из города на лесозаготовки сезонные рабочие. Установив этюдник, я поставил на него холст и, чтобы настроить себя на рабочий лад, сделал набросок школы. Я знал, что после Шугаева на даче некоторое время жил Степан Кокулин, к нему летом приезжала отдохнуть на природе его дочь. На поляне, где в прежние времена провожали детей в первый класс и крутилась школьная жизнь на переменах, они жарили шашлыки и устраивали шумные вечеринки. Осматривая дачу, чтобы понять, чего же мне досталось в наследство от прежних хозяев, я обнаружил, что бревенчатые сени были завалены старой одеждой,