фуфайками, дождевиками, куртками, заставлены обувью, старыми лыжами – всем, с чем было жалко расставаться, всё из города свозилось сюда, загромождало проход. С того времени, когда я в последний раз приезжал сюда, здесь ничего не поменялось, стало только ещё хуже и беспризорнее.

В самом доме на запылённых полках на меня глянули подписки журналов «Новый мир», «Наш современник», «Зарубежная литература», «Молодая гвардия», чуть сбоку отдельной стопкой подписанные Шугаеву книги друзей и сборники начинающих поэтов и писателей. Перебрав их, я нашёл тонкую книжицу самого Шугаева, в которой был очерк о его поездках на Подкаменную Тунгуску в северный посёлок Ербогачён, где мне особенно запомнился эпизод, как перед самым Новым годом в оленьей парке тунгуса он прилетел в Иркутск и пошёл пешком по заснеженным улицам, пугая своим видом прохожих и собак. До сих пор я считаю, что это был один из лучших очерков, написанных им.

В большой классной комнате, как бы подтверждающей его творческий замах, сохранилась широкая толстая струганая доска, которая была приделана к стене вдоль окон на уровне стола. Показывая её, Шугаев двумя руками делил стол на части: вот здесь, слева, у него будут лежать заготовки для романа, посредине он будет писать повести и рассказы, а в дальнем углу – статьи, очерки и письма. Меня позабавил такой достаточно непривычный новаторский подход к своему творчеству, чем-то его движения напомнили мне разделочный стол – здесь будет голова, здесь тушка, а там хвост. Меня так и подмывало спросить, а с какой стороны будет подходить прислуга и где будет стоять наждак, чтобы затачивать стальные перья. Из-под этой массивной доски, как плаха для лобного места, я вытащил связанную бечевой ещё одну стопку книг, развязал её и обнаружил увесистый книжный клад: на запылённых кожаных корешках можно было прочесть, что передо мной дореволюционное издание Толкового словаря Даля, несколько томов словаря Брокгауза и Эфрона, далее солидный кожаный корешок «Мужчины и женщины» 1896 года выпуска, «История Тайной канцелярии Петровских времен», географические сборники «Земля и люди», воспоминания дореволюционных писателей, мемуарная литература и такие приятные и знакомые с детства названия: «Робинзон Крузо», «Остров сокровищ», «Дерсу Узала», охотничьи рассказы Чарльза Робертса и Сетона-Томпсона. Здесь же внизу, на полу, лежали книги, название которых мне были неизвестны: «Нюркин князь», «Через трупы врага на благо народа», «Место праведных грешниц», «Поступай как женщина, думай как мужчина» Стива Харви, и «В подвале можно встретить только крыс». На некоторых из них был штамп библиотеки политкаторжан и ссыльнопоселенцев.

В углу, где предполагался цех по написанию очерков и рассказов, я натолкнулся на обтянутый кирзовой тканью коломенский патефон 1935 года выпуска, а рядом с ним обнаружил коробку пластинок в бумажных конвертах с записями Фёдора Шаляпина. Изабеллы Юрьевой, Леонида Утесова, Лидии Руслановой, Марио Ланца, Георгия Виноградова, Сергея Лемешева, Петра Лещенко, Клавдии Шульженко, Владимира Трошина, Нины Дорды, Ружены Сикоры, «Жизнь за царя» Михаила Глинки. Больше всего меня заинтересовали пластинки с песней из кинофильма «Рим в 11 часов» «Amado Mio» и пластинка, сделанная ещё на фабрике «Пятилетка Октября», с записями песен Ежи Петербурского. Открыв крышку патефона, я ручкой завёл патефонную пружину, потрогал пальцем иглу, поставив головку мембраны на пластинку, и отпустил тормоз.

Утомленное солнце,

Нежно с морем прощалось.

В этот час ты призналась,

Что нет любви.

В такт этому довоенному танго, двигая плечами, я с серьёзным выражением лица – подражал своему отцу, когда он приглашал на танец мою мать, – прошёлся по взгорбленному полу и, резко развернувшись, уже подсмеиваясь над собой, двинулся обратно к древнему музыкальному ящику. Наконец-то сбылось то, о чём мечтал: у меня есть место, пристанище, где можно писать, танцевать, рисовать, делать что хочешь…

«Со временем любовь не заканчивается, она приобретает другие черты и новое наполнение», – думал я и для полноты счастья установил рядом с патефоном этюдник, водрузив на него начатую картину, которая бы напоминала, что, приехав в Добролёт, я открыл новую страницу своей жизни.

После, почему-то вспомнив, что в доме ещё есть не обследованное подполье, пошёл на кухню, которая была когда-то учительской, приподнял топором древесную плиту и обнаружил под ней в полу лаз, которым за ненадобностью, видимо, уже давно не пользовались. Из глубокой колодезной темноты пахнуло холодом, сыростью и плесенью. Ведущая в глубь подвала лестница подгнила, но я всё же сумел спуститься вниз. Подсвечивая себе фонарём, начал осмотр, на всякий случай держа в памяти название книги, автор которой утверждал, что в подвале можно встретить только крыс. Неожиданно в дальнем углу вместо крыс увидел серую мешковину. Потрогав её пальцами, почувствовал холодную твёрдость металла, развернув, обнаружил двустволку. Бескурковка, двенадцатый калибр. Что и говорить, это была серьёзная находка! Шугаев был страстным охотником, любил, когда ему дарили ружья, но почему он не взял ружьё с собой в Москву? Загадка. Присев на ступеньку, я стал размышлять, что же мне делать с этой находкой. Оставить в подполье или перепрятать в другое место? Да пусть лежит здесь, решил я и выключил фонарь. Поднявшись наверх, обнаружил, что день пролетел и в дом уже вползли сумерки. Пощёлкав выключателем и обнаружив, что в доме нет света, я вышел на крыльцо и увидел, что в домах на горе свет был. Светилось и окно в конторе, значит, лесничий был на месте.

«Что ж, надо идти и знакомиться», – подумал я и, натянув кожаную куртку, потопал в контору.

Лесничий

Открыв дверь в контору, я чуть не столкнулся с губастым парнем, в котором признал заходившего ко мне во двор Алексея Старухина, когда я выгружал привезённые из города вещи. Он, как и во дворе, с холодным любопытством оглядел меня и, протопав по давно не крашенному полу, протянул своему начальнику кружку с кофе.

Стол, за которым сидел лесничий, был с точёными ножками, на покрытой лаком столешнице тёмными пятнами выделялись круги от кипятильника. На стене, должно быть, ещё с давних советских времён, висел календарь.

Лес – наше богатство. Берегите его! – прочитал я на плакате и чуть ниже увидел художественную работу: горящий лес, бегущих зверей и большими красными буквами выведено: «Пожар легче предотвратить, чем потушить!»

Лесничий был далеко не молод, худощав, коротко стрижен. От Веры Егоровны я знал, что фамилия у него Ощепков, но местные называли его по отчеству – Фомичём. Он вопросительно глянул на меня – я знал, что к нему приезжает немало людей, и, должно быть, он пытался понять, что за птица