Люба не стала рассказывать, что ее визиты были частью коварного плана обольщения красивого холостого терапевта. Тогда она была еще совсем молодая, и Зоя хотела выдать ее замуж. Она специально изучала графики, чтобы Люба приходила именно в смены терапевта, но тот остался к девушке совершенно равнодушен. Зато к Любе привязался эндоскопист. О том, что у него двое детей, Люба узнала в последний момент. Больше она уже не просила Зою с кем-нибудь ее познакомить.

Тогда все казалось очень трагичным. И то, что терапевт, который ей понравился, не обращает на нее внимания, и то, что у эндоскописта, который ей тоже понравился, двое детей… А теперь, по прошествии времени, она вспоминала обо всем этом как о веселом приключении.

– Так вот. Я, как Красная Шапочка, принесла пирожков, дежурная смена пригласила меня выпить чаю. Сидим за чаем, вдруг дверь распахивается, на пороге возникает дежурный травматолог и строго так говорит: «Ира, пойдем, быстро доделаем ребенка!» Доктор Ира вскакивает – сейчас-сейчас – и выбегает за ним. Я в шоке, а остальные сидят как ни в чем не бывало. Оказалось, ему всего-навсего нужно было гипс наложить. Они отправили ребенка на рентген, чтобы узнать, целы ли косточки. Пока мы чаи гоняли, снимок проявился…

Владимир Федорович ухмыльнулся, а Люба, наоборот, пригорюнилась. Вот говорят, нет нормальных мужиков… Но ведь Зоя, желая устроить ее жизнь, все время знакомила Любу с хорошими мужиками. И тот терапевт, и травматолог, и даже эндоскопист, несмотря на его стремление сходить налево, были, вне всякого сомнения, хорошими. И сейчас их у Зои на работе полно. Целые толпы! Почему же Любе не достался ни один? В чем ее ущербность?

На этой мысли Люба себя одернула. Раньше, до знакомства с Борисом, мысль о собственной неполноценности не приходила ей в голову. До сегодняшнего дня она не думала, что ее неприкаянность – не беда, а вина. Слишком разборчива была в молодости, это да, это она за собой признавала. Но может, на самом деле разборчивыми были женихи, не пожелавшие связать свою жизнь с такой малопривлекательной особой, как она?

Недостаточно хороша, недостаточно красива, недостаточно домовита – это внушил ей Борис. Причем для этого ему не пришлось особенно напрягаться. Достаточно было его самого – недоброго, занудного. Раз за ней осмеливается ухаживать такой человек, значит, в ней самой есть червоточинка.

– Ладно, – вздохнула она, – давайте займемся сексом. Только я не представляю себе, куда я буду втыкать эротические сцены, если по сюжету герои не занимаются любовью до самого конца?

– Милая моя, эротика в литературе и кино – совсем не то, что в жизни! Это отсутствие цензуры развратило нас. Правильно, зачем думать, зачем искать художественные приемы, если показал на экране половой акт – и все в порядке! Зрителю предельно ясно, что автор имел в виду. На самом деле эротика на экране – это тонкие намеки, наводящие зрителя на мысль о сексе, причем не о животном сексе, а о телесном проявлении человеческой любви. Искусство должно быть иносказательно и символично, иначе это не искусство, а репортаж.

Люба кивнула. Она читала последние статьи в блоге Владимира Федоровича. В них он как раз развивал тему эротики в массовой культуре.

– Даже красивые поцелуи не самое эротичное зрелище, – продолжал Владимир Федорович. – Они передают не томление страсти, а ее реализацию.

Люба пожала плечами:

– Я женщина, Владимир Федорович. Мне трудно угадать знаки, которые настраивают мужчин на любовный лад.

– Старайся, голубушка. Приведу несколько примеров. Помнишь советский фильм, «Высота», кажется? Ну где «не кочегары мы, не плотники»? Фильм, снятый во времена кровавого режима и жесточайшей цензуры?

Люба задумчиво покрутила шариковую ручку, которой готовилась записывать в блокнот указания. Фильм она не смотрела. Зачем, если все знающие люди в один голос говорили, что это типичная советская агитка, глянцевая и насквозь лживая? А теперь выясняется, что Владимир Федорович углядел в нем какой-то секс…

– Там есть сцена, где героиня приходит к влюбленному в нее инженеру на завод. В белом платье. Сначала у них идет разговор на тему «слава труду», а потом то ли он предлагает, то ли она сама просит показать ей завод. И для того чтобы все как следует посмотреть, им нужно влезть по пожарной лестнице. Она начинает карабкаться в своем платье, а инженер говорит: «Разрешите, я первый пойду». И так, знаешь, снято… Посмотри, сама поймешь. А знаешь, какую еще любовную сцену я считаю очень сильной?

Люба стала перебирать в памяти классические любовные сцены начиная с «Ромео и Джульетты».

– Ни за что не угадаешь! – сказал редактор довольно. – Совершенно пронзительная любовная сцена встретилась мне в фильме «Бункер», о последних днях нацистской Германии.

– Да там вообще про любовь ничего нет! – возмутилась Люба.

Владимир Федорович вздохнул:

– Ладно, ты еще молодая, не понимаешь… А я так чуть не плакал. Когда нацистские преступники Геббельс с женой молча, без единого слова, собираются, выходят на улицу из бункера, смотрят друг на друга, и так же молча он сначала убивает ее, потом себя. Конечно, мы не знаем, так ли они ушли из жизни на самом деле, мы заслуженно ненавидим и презираем их за их преступления, но в этой сцене мы видим людей, живших одной жизнью на двоих. А когда они поняли, что эта жизнь кончена, то так же дружно, как жили, они умерли, не доставляя друг другу лишних страданий.

Помолчали. Люба опустила глаза и принялась чертить узоры в блокноте. Она всегда писала сказки без двойного дна, мораль в них была простой и прозрачной. Ее зрителю никогда не нужно было ходить под впечатлением, домысливая и допытываясь: что же автор на самом деле хотел сказать? Да и законы рынка никаких тонкостей не поощряли. Кончается один сериал – начинается следующий, где уж тут размышлять над предыдущим? А строгий Владимир Федорович требует от нее все больше и больше, сейчас эротику в завуалированной форме, потом еще что-нибудь… Кажется, ночная, интернетовская, половина его души все больше завладевает дневной… Так он доиграется, что ее сценариев нигде принимать не будут.

…– Борис, расскажи, пожалуйста, что тебя возбуждает? – спустя день после разговора с редактором спросила она, выйдя с Максимовым на балкон.

Он курил, она пила кофе его изготовления. Только что Люба исправила все орфографические ошибки и стилистические неточности в его статье, не забывая при этом твердить, что а) все это опечатки, б) ошибок невероятно мало для такого большого текста и в) Борис великий нейрохирург и ученый, ему простительно не знать некоторых сложных правил пунктуации.

Максимов остался ею доволен, и атмосфера между ними царила благостная. Над самым балконом висела низкая серая туча, обещая в любую минуту разразиться ливнем, так что был официальный повод никуда не ходить, а валяться на диване под пледом. Люба решила воспользоваться случаем и выяснить, что именно может настроить будущего зрителя на эротический лад. Наверное, это будут стопроцентные киношные афродизиаки, думала она, ведь Борис такой инертный мужчина. Это тебе не какой-нибудь курсант военного училища, которому достаточно увидеть женскую юбку, чтобы возбудиться.