class="p1">Ростислав рассказал мало, показал мне лишь верхушку айсберга — в общем-то, как и я, — но самое главное я поняла точно.

Этот день и этот вечер были не случайными. Что-то заставило его, наконец, перейти черту и сделать то, что он мог сделать раньше, намного раньше, если бы захотел.

Я думала, что это связано с Александрой. Я думала, что это могло быть попыткой бегства от нее — такой похожей на те, что предпринимал, чтобы уйти от меня, Лукьянчиков.

Мы не смогли, Костя смог — но итог в любом случае был одинаковым. Стало хуже только нам самим.

Я и Ростислав стали отдаляться друг от друга с того дня. Это было, в общем-то, закономерно, после того, что мы друг о друге узнали, и оттого, что отчуждение это происходило при полном непротивлении сторон, мне иногда было даже не по себе. Я думала, что буду ощущать себя преданной, злиться, понимая, что все это время, все эти слова и дела — все они принадлежали не мне, а той женщине, образ которой он так обреченно пытался во мне вернуть… но этого не было. Точнее, было, но задевали эти чувства не мое сердце, а только мою гордость.

И пусть кедр и сандал никуда не делись, и воспоминания о том, как иногда мне было с ним весело и хорошо, время от времени возвращались и заставляли сожалеть — я не могла и не хотела пытаться что-то между нами восстановить.

Вокруг меня и без того уже было достаточно руин.

В начале августа у меня случилась вторая внематочная беременность и я, взяв отпуск на месяц вне графика, собралась домой. Я была еще слабой после операции и отработала после больничного всего неделю, но Ростислав согласовал, а Горский подписал заявление без вопросов.

Я могла бы дождаться октября, но не могла.

Я была на пределе.

Костя приходил в больницу трижды, и только однажды я встретилась с ним и поговорила — чувствуя себя не менее отвратительно, чем в день, когда солгала ему о себе и Ростиславе. Его взгляд, его глаза, полные сочувствия и сострадания, и все же, быть может, даже не осознаваемо для него самого спрашивающие меня о том, а чей это был ребенок, прожигали меня насквозь.

Моя грязная ложь — и полуправда, которую теперь она за собой скрывала, — разрушала его.

Его жестокая правда разрушала меня.

Мы разрушали все, к чему прикасались, но теперь Костя не уходил от меня, чтобы попытаться не вернуться, а оставался рядом, что значило, что он мне все-таки не лгал.

— Я поеду с тобой, — сказал Костя, пока я собирала вещи в чемодан на колесах. — Ты еще дохлая, а чемодан нагрузишь гостинцами, я тебя знаю. Тебе сейчас нельзя тяжелое таскать.

— Незачем, — сказала я резко, подходя к шкафу с одеждой и открывая его. — Меня папа встретит, чемодан донесет. Да и не возьму я много. Знаю, что нельзя.

Костя закурил прямо в комнате — я в последнее время и не пыталась это ему запрещать, — поставил пепельницу на журнальный столик и мрачно наблюдал за мной, бестолково бродящей по комнате туда-сюда.

— Я могу вообще жить отдельно, — заговорил он снова спустя пару минут. — Побуду у отца или в Бузулуке в гостинице. Если что будет нужно — позвонишь, я приеду.

— Ну да, конечно, в гостинице он будет жить! — возмутилась я, останавливаясь рядом и глядя на него сверху вниз. — Я тогда глаз показать по деревне не смогу. С ума сошел совсем?

— Да какая мне разница?.. Иди сюда, хватит мельтешить. — Костя потянул меня за руку, и я уселась рядом с ним, но тут же нахмурилась и отвела взгляд. — Я не хочу отпускать тебя одну, ясно? Ты только из больницы вышла. Тебе сейчас беречь себя надо.

Когда я не ответила, он отпустил мою руку, затушил сигарету и поднялся, тоже больше на меня не глядя.

— Понятно все. — Я упорно молчала. — Молчи, молчи сколько угодно, но только вот что, Юся: я еду с тобой и это не обсуждается.

* * *

По прибытии я осталась в родительском доме, а Костя поселился в доме своего отца, где они с ним затеяли ремонт. Меня якобы переселили к родителям, чтобы не мешал перфоратор, запах краски и вообще, чтобы я могла отдохнуть после операции и прийти в себя. Я не возражала. Мама тоже и, кажется, она поняла все без слов, потому что в общении с Костей я стала замечать почти не скрываемый ей холодок.

Костя тоже его замечал и старался у нас без необходимости не появляться. Мы встречались только у моей бабули, куда он заходил изредка, чтобы проведать ее и наколоть дров или натаскать воды, раз уж последнее я делать не могла, обменивались парой реплик и расходились — без ругани и криков, без оскорблений и взаимных уколов, молча, как будто нам было больше нечего друг другу сказать.

Костя и нашел бабулю мертвой за неделю до своего отъезда на Новый Порт. Заглянул ее проведать утром — и увидел лежащей на постели и уже совсем холодной, и такой умиротворенной, словно смерть эта пришла за ней в тот день и час, когда она этого хотела.

Бабуля была тихая и благостная в последние дни: часто улыбалась, наблюдая за тем, как я суечусь, наливая ей наваристый горячий бульон в миску с отколотым краем, или снимаю с веревки стираное белье, пока она сидит на крылечке и жмурится под еще ярким солнцем… Мама сказала мне потом, что она ждала меня, и что так бывает — старые люди могут ждать кого-то очень любимого, цепляясь за жизнь, а потом, увидев и попрощавшись, спокойно уходят, покидая этот мир.

Бабуля дождалась меня и ушла.

Костя сказал сначала мне, я сказала папе, и уже он отвел маму в комнату и сообщил ей — и моя взрослая шестидесятилетняя мама заплакала, как ребенок, когда ей сказали, что ее старенькая восьмидесятипятилетняя мама умерла.

Меня же слезы накрыли только на поминках. Я помнила, что зарыдала в голос, усевшись на деревянном крыльце и закрыв лицо руками, но не помнила, как рядом оказался Костя, как он отвел меня в сад и усадил на скамейку под рябиной подальше от людских глаз, не помнила, как оказалась в его объятьях, обливая слезами воротник его куртки, пока он успокаивающе гладил