На освещение парка отдыха партия электричества явно не жалела, а ближе к катку вообще заполыхало, как днём. Слышен стал множественный скрежет под коньками. Прилипшая к низкой ограде малышня заворожённо, с пальцами во рту, следила за счастливыми сверстниками. Чуть поодаль сознательные граждане дружелюбно, но бескомпромиссно спроваживали, видимо, слегка датого мужикашку с бутылкой пива в руке. Он поначалу в толк не мог взять, в чём проблема, и растерянно возмущался: «Да ребята, да вы чего! Да это ж пиво! Да я ж подогретое пью!» – «Да хоть кипячёное! Здесь ведь дети! Топай вон туда, олух! Где потемней! К речке!»

Мы подошли, и открылся сверкающий, как операционная, простор катка.

– Ох, не уйду, – обречённо вздохнула Надежда.

Над светозарным ледяным лугом вились разноцветные зимние бабочки. Большие и маленькие. Одни – лихо, другие – неуклюже, третьи – просто так. Падали, охали, тёрли ушибы, хохотали, выписывали кренделя, хватались за руки, съезжались и разъезжались, роняли друг друга и помогали друг другу подняться… Жизнь в миниатюре. Замечательная, разная. Трудная. Твёрдая, бьющая больно. Невозвратимая.

– Может, решитесь всё же? – уже безнадёжно спросила Надежда напоследок.

Я только покачал головой.

– Тогда я пошла переодеваться. Буду кататься поближе к вам и очень недолго. Пришла ведь уже, хочется!

– Я понимаю. Когда хочется – это… – Я вовремя прикусил язык.

Но девочка ничего не заметила и не поняла. Надеюсь. Она волновалась о своём.

– Если, пока меня нет, вы уйдёте, я… я…

– Что?

– Очень огорчусь.

Вокруг катка, на случай хоккейных дел, тянулись длинные скамьи без спинок. На них тоже было немало народу: родители гордо и встревоженно следили за осваивающими ледяную забаву чадами. Я пристроился среди них.

Башку Серёге оторву за такие фокусы. Ей позвонил, а домой…

А если бы позвонил? Что, я не пошёл бы?

Да. Не пошёл бы.

Сердце увидело её раньше, чем глаза, и горячо толкнулось в горло. Она выскользнула на лёд. Придерживаясь рукой за дощатое ограждение, щурясь, окинула взглядом ряды скамеек. Фонари били ей в глаза, и она не сразу разглядела меня в тёмной бездне за оградой. Потом, просияв, размашисто покатила в мою сторону.

Я забыл дышать.

Никакой купальник не сделал бы её столь нагой. Купальник откровенен, и груб, и не богат ничем, кроме мяса, заслоняющего человека. А она парила, словно фея. Словно душа. Плоти не было – лишь непорочный соблазн, невесомая идея девичьего тела, сотканная из сверкающего света. Вся тут, лепестком на ладони – и недоступная, как звезда.

Она улыбалась. Она смотрела мне прямо в лицо, будто говорила: вот я, нате. Так смотрела, что едва не врезалась в катившую поперечным курсом пару – коренастый лохматый парень и рослая девушка скользили вместе, точно спаянные друг с другом; со скрежетом плеснув из-под коньков ледяной крошкой, Надежда увернулась и успокоительно помахала мне рукой, увидев, что я вскочил от ужаса: не беспокойтесь, мол, всё под контролем. Потеряв скорость, она тогда уж и совсем замерла, поразмыслила мгновение, а потом мощно толкнулась, подняла ногу, так что юбчонка вообще потерялась, и, уцепив рукой за кончик поднятого на уровень груди конька, долгой дугой покатила мимо меня, показывая себя во всей красе.

Она озорничала?

Она надо мной издевалась?

Или она меня соблазняла?

Или она хотела покорять всех и каждого? Подвернулся отец друга – давай отца друга?

Сейчас мне было всё равно. Я так хотел её, что это ощущалось, как боль.

Стройная, нежная, голая и молодая. Откуда вдруг мне в мозг влетела и лопнула эта ручная бомба, какая вражья пятерня её кинула? Даже в глазах потемнело. Четыре раскалённых осколка-слова впились в сердце. Стройная, нежная, голая и молодая…

Неразрывность её играющего тела и моего приворожённого взгляда была столь заметна, что минут через десять ко мне поближе пересел замотанный в серый пуховый платок, в латаном пальтишке старик. Продолжая искоса поглядывать на лихо раскатывающую туда-сюда по льду мелюзгу, он проговорил:

– Ваша-то для вас как старается!

Я не подыскал слов для ответа. Он пожевал челюстями и проговорил:

– Видно, любит очень. Это нынче редко встретишь – чтобы к родителям такое отношение… Красивая девочка. Теперь бы мужа ей подыскать хорошего.

– Да нашли вроде, – отрывисто ответил я.

– Тогда счастья им… А я вот тоже внучку хочу в кружок записать, а не знаю как. Вроде все тренера умелые, а поди-ка скажи наперёд, кто лучше выучит. Ваша-то у кого была?

– Честное слово, не знаю, – сказал я. – Это она всё сама.

Он помолчал, а потом застенчиво спросил:

– А платили сколько?

– Правда не знаю, – с сожалением ответил я.

Он посидел ещё, а потом снова отодвинулся.

Наконец она натешилась и покатила вон с поля, а я, дождавшись, когда она скроется, вскочил и галопом поскакал в поисках сортира: не хватало ещё, чтобы приспичило, когда будем, гуляя, идти по городу назад.

И успел к точке встречи первым.

Издалека снова улыбаясь мне, она торопливо подошла; уже одетая, упакованная в зимнее, и всё равно: стройная, нежная, голая и молодая.

Я знаю, я видел.

– Ну как?

– Потрясающе.

– Вы не замёрзли?

– Нет.

– Не заскучали?

– Нет.

– Как я вам?

Стройная, нежная, голая и молодая…

– Сердце в клочья, – сказал я.

Она легко и радостно засмеялась.

– Пошли?

– Погоди, – сказал я. И тут до меня дошло, что, кажется, она вдруг сорвалась ко мне на «ты». Словно после близости. Не «пойдёмте», а просто «пошли». Горло забухло горячим густым клеем. Я глотнул. – У нас тут ещё одно дело.

Повернулся и пошёл к лавкам. Она постояла, не сразу поняв, а потом вприпрыжку бросилась за мной.

Дед так и сидел, сгорбившись и нахохлившись, точно замерзающий воробей. Сквозь обмотанный вокруг головы платок он услышал наши шаги, лишь когда мы подошли вплотную; тогда он резко обернулся и уставился на нас снизу вверх недоумевающим взглядом.

– Надя, расскажи дедушке, где, у кого и почём тебя всей этой науке учили, – сказал я.