Она ничуть не удивилась. Через мгновение как ни в чём не бывало она уже что-то такое втолковывала, сыпала какими-то фамилиями и названиями кружков… Дед слушал, ошалело кивал, даже торопился что-то записывать тупым огрызком карандаша на полях мятых «Известий». Когда Надя иссякла, он неловкими движениями застывших на морозе пальцев спрятал газету и карандаш обратно за пазуху, помотал головой, словно стараясь получше утрясти и уложить кучу полученных сведений, пошамкал и сказал:

– Ну спасибо, дочка. Славная ты. Дай тебе бог здоровья…

Перевёл на меня благодарный взгляд выцветших, утопающих в морщинах глаз. Потом опять глянул на неё и добавил:

– Папу береги. Он у тебя добрый. Таким трудно.

– Обещаю! – не моргнув глазом, ответила она. – Честное комсомольское!

Словно ещё наэлектризованные каждый своим, она – движением, я – желанием, мы гуськом выбрались из узостей между лавками.

Некоторое время, опасливо не касаясь друг друга, шли молча.

Было неловко; непонятно, о чём говорить. После того как она чуть ли не полчаса самозабвенно и бесстыдно предлагала мне себя и на все лады отдавалась моему взгляду, а я, старый похотливый козёл, брал, брал, невозможно было вести себя, как прежде. А как надо теперь, мы ещё не знали.

– Сбережёшь вас! – сказала она потом, и я поймал её «вы». Она опять к нему вернулась? Или её «пошли» вовсе не значило того, что мне померещилось? Или теперь она просто-напросто имела в виду нас с сыном? Я не знал. – Когда вас по месяцу не видно.

– Серёжку береги, – заставил себя сказать я. – Он за кордон не катается. И тоже добрый.

Она посмотрела на меня, на сей раз – совсем серьёзно. И ответила:

– Можете быть уверены.

И почти без паузы бабахнула:

– А вы Марью Григорьевну очень любите?

Когда жену вот так вдруг называют по имени-отчеству, даже не сразу сообразишь, о ком речь.

А когда сообразишь, попробуй ответь.

– Как себя, – сказал я.

Это была правда.

Любит ли человек своё сердце? Свои ноги? Он об этом никогда не думает, он просто без них жить не может. Иногда они подводят, иногда даже болят. Тогда ногу надо мазать мазью, например, со змеиным ядом, а для сердца – глотать какой-нибудь валидол или нитроглицерин. Но вряд ли сыщется болван, который своей волей предложит: что-то у меня нога разболелась, отрежьте. А оставшись с культяпкой, радостно завопит: свобода! И правильно, что не скажет и не завопит. Ведь всё наоборот: фантомные боли так и будут мучить до конца дней, а вдобавок и скакать весь остаток жизни придётся на костыле или протезе.

Она вдруг преданно и просто, совсем посемейному, взяла меня под руку обеими руками.

– А как вы познакомились?

Ох, спросила бы что полегче. Рассказывать ей про по одному русскому в минуту? Сейчас?

– Романтики там было больше, чем надо, Надя. А цветущие кусты – горели. А звёзд не было видно, потому что на всё небо – дым. А соловьёв распугали взрывы, и даже те, что не попадали с веток замертво, потеряли слух и голос. И даже морковь потоптала конница. Осталась одна любовь. Да и та вся в кровище, потому что война. И не за Родину, не с Главным Буржуином каким-нибудь, а нас с нами, за разные правды. Печёнка с лёгкими подралась, мозг с сердцем.

– Ужас какой, – тихо сказала она после паузы.

Потом мы долго шли, ощущая друг друга без слов.

Остановку трамвая миновали, будто её и не было.

– Я ещё одну вещь спрошу, можно?

– Спрашивай.

– Если не захотите – не отвечайте.

– Подумаю.

– Вы сначала поженились, а потом уже… ну… сблизились? Или сначала… – Она запнулась.

– ЗАГСов на фронте не было.

– Спасибо. Ясно.

Она не позволила себя проводить. Она всё понимала, коза-дереза. Девка-егоза.

– Нет-нет, я прекрасно одна доеду. Вас же, наверное, заждались.

И добавила:

– Если Серёжка уже разобрался со своей новой техникой и дома ужин трескает, скажите ему, что я на него хоть и немножко, но всё-таки обиделась. Я ведь от компании отбрыкалась, чтобы с ним вдвоём побыть и ещё вас с Марией Григорьевной порадовать – какие, мол, у нас голубки, как они воркуют. А так вам из вежливости пришлось на меня весь вечер убить попусту, чтобы не оставлять девчонку одну.

Я улыбнулся.

– А если ещё не трескает?

– Ну, тогда я не знаю… Тогда уж вы думайте сами.

Я-то знал, что значит новая техника. Там такой аврал нынче, что, может, и до утра придётся вошкаться.

– До свидания.

– До свидания, Надя.

– Я даже не буду спрашивать, когда вы возвращаетесь.

– Не спрашивай. С Новым годом.

Она сняла варежку с правой руки, сжала её в кулачок, словно держала бокал. Я протянул навстречу свой холодный кулак. Мы чокнулись костяшками пальцев.

– С Новым годом, добрый папа.

А дома всё было, как всегда.

Или все делали вид, что всё как всегда.

– Ну, ты загулял, – сказала Маша. – Одиннадцатый час уже. Голодный? Садись, я ужин дважды разогревала. И Серёжка тоже в нетях. Звонил недавно, что будет только к утру. Какие-то там клапана у него барахлят…

– А всё-таки напрасно ты не пошла. Народ на улицы высыпал, веселье такое…

– Зато я план-проспект на новый семестр закончила. На завтра никаких дел не осталось, можем в Сокольники поехать. Хочешь?

– Отличная мысль, – сказал я. – Конечно, хочу. С осени не были. Надо как следует надышаться перед душным поездом. Коленка как, не помешает?

– Вроде нет… Ты в Лондон сначала?

– Да. Думаю с Майским в деталях потолковать на месте. А потом… Потом по обстоятельствам. С немчурой интересные подвижки наметились…

Ни она, ни я даже не заикались о том, где я всё это время был и с кем. Гулял. Народ гуляет, и я с народом.

Но когда я, приняв душ перед сном, выходил из ванной, то невзначай застал её в прихожей за странным занятием: она нюхала воротник моего пальто. Увидев, как открывается дверь, она суетливо отшатнулась, точно я на мелком воровстве её поймал, и не очень ловко сделала вид, будто всего лишь поправляет висящую на вешалке одежду, расправляет складки.

Только ночью, лёжа без сна рядом с вроде бы спящей женой, я сообразил: она проверяла, не пахнет ли от меня чужими духами.

Стройная, нежная, голая и молодая…

Пропал.