Но тогда мы чувствовали себя несгибаемыми великанами, наперекор всей косной силе старого мира обнявшимися навсегда. И мечтали, мечтали, мечтали. Верили, верили, верили. Ведь было ясно, было очевидно любому мало-мальски образованному человеку, что стоит лишь пасть нелепому, отжившему, насквозь прогнившему, точно плесневелый гриб, режиму, всей этой жадной до власти своре трясущихся и мямлящих стариков в лентах и орденах, как жизнь сразу наладится: все обратные связи и социальные лифты заработают, материальные блага хлынут, как из рога изобилия, потому что раскрепостятся производительные силы, и люди, унылые подневольные рабы самодержавия, при новом строе буквально бросятся работать. И рухнет вековечная стенка между нами и Европой, мы сразу станем там своими, долгожданными. Ведь это они придумали социализм, а мы его сделаем… Ледяной наждак ветра продирал до кишок, губы трескались в кровь, на вдохах смерзались связки в глотках, но мы, ни в единую ноту не попадая, упрямо тянули: «Не дам и самой ломаной гитары…»

– С каких это пор ты их возненавидел? – негромко спросил я.

Он некоторое время помешивал ложечкой чай.

– Так, знаешь, мало-помалу. Вот и ты недавно говорил об умных и верных… Да и вообще. Ненавижу. Моя бы воля – не допустил бы ни единой. Время фанатиков и жуликов, подхалимов и авантюристов… – Кончиком ложечки он взял варенье, положил в рот, покатал там, разминая языком, и проглотил. На миг его рябое лицо стало блаженным, почти детским. – А если уж предыдущий режим довёл народ до исступления и революция рванула, надо поскорей её свернуть, заткнуть, превратить в праздники и годовщины, оставить от неё только имена героев и память славных побед… И снова строить нормальную жизнь для нормальных людей. Для честных работяг, а не речистых пройдох. Для умельцев, а не для убийц.

– Коба, дорогой, но ведь социальные взрывы иногда и происходят из-за того, что окостеневшие режимы становятся раздольем для пройдох и болтунов, а честным работягам ходу нет. Всякий род деятельности, всякое мировоззрение даже – революция, патриотизм, наука, кинематограф, что угодно – становятся всего лишь кормушкой для отдельного междусобойчика. Никого со стороны к своей кормушке не подпустят нипочём. Самим же всегда не хватает! Это и при социализме может случиться, ведь люди хотят есть послаще при любом строе. Просто кормушка устроена чуть иначе.

Он шумно отхлебнул чаю.

– Вечно ты какую-нибудь гадость скажешь…

– Я просто размышляю. Кто-то из великих сформулировал: зло – это добро, перешедшее рамки применимости.

– Знать бы заранее, где эти рамки, – сварливо отозвался он, – не жизнь была бы, а хванчкара.

Порывшись во внутреннем кармане френча, он достал какую-то бумажку, сложенную вчетверо, и кинул мне через стол.

– Сегодняшняя, – скупо пояснил он. И, не утерпев, ввернул: – Вас, дипломатов, этаким не обременяют.

Я развернул, ничего хорошего не ожидая. И точно.

Это оказался бланк расшифровки строго секретной депеши с заголовком «Москва ЦК ВКП(б) тов. Сталину, тов. Берии», входящий номер 742. И ниже – будничный бюрократический текст, отпечатанный на видавшей виды машинке со сбитой лентой и подскакивающими буквами: «Ввиду засорённости края правотроцкистскими и кулацко-белогвардейскими элементами просим ЦК разрешить дополнительные лимиты по первой категории на 1 тыс. человек, по второй категории на 5 тыс. человек. Секретарь крайкома Карнаухов».

Я аккуратно сложил бумажку и щёлкнул её по столу обратно Кобе.

– Тысячу на расстрел, пять – в трудовой спецконтингент, – сказал Коба, глядя на меня даже с некоторым любопытством.

Я молчал. Досчитал до десяти. Потом до двадцати. Попробовал варенья: вкусно. Прихлебнул чаю: уже не жгло.

– У Лаврентия на объектах вечно рабочих рук не хватает, – проворчал Коба. – Смертность в среднем по лагерям мы всё-таки понизили, но объём работ-то растёт… А ты мне про рамки.

– А по первой категории зачем столько? – всё же не выдержал я. – Хороший способ строить нормальную жизнь для работящих ребят, а, Коба?

Он со свистом вдохнул и выдохнул воздух носом.

– Маркс чего-то недодумал, – признался он. – У Ильича на это, наверное, просто времени не хватило, помер, а может, и мозгов. Лейба, сучонок, ему все извилины заплёл своими трудармиями и вообще идеей, что взявшие власть большевики должны относиться к России, как колонизаторы к покорённой стране дикарей. А это же вопрос вопросов. Ради чего человек работает? При капитализме – ради денег. Бедный – чтобы с голоду не сдохнуть, а кто посостоятельней – чтобы всех обскакать, стать вовсе богатым, сидеть на золотом толчке и об окружающих ноги вытирать. Стимул – самоутверждение, индивидуализм. Это отвратительно, но это понятно. А у нас? Понятия не имею. Нигде не написано. Мы как кур в ощип попали. И получается, что, пока мы этого не поняли, остаётся только один стимул. Вернее, два. Они накрепко связаны один с другим. Воодушевление и страх. На одних лучше действует воодушевление, но это самые замечательные люди, а таких всегда меньшинство. Молодёжь мы так воспитываем. И может, ей страх уже будет не нужен. Потому я и долдоню вам каждый день: мир дайте, мир! Дайте время, чтобы они в возраст вошли, своих детей завели и воспитали уже сами, взяли дела в свои руки… Если их вот сейчас выкосят, останутся только те, кто, коли не дают надежды разбогатеть, работать может только со страху. А сколько можно такое длить? – Он с отвращением отмахнул шифровку ладонью по столу, и та спорхнула на пол. – Вот о чём надо думать… Вот бы чем заняться: открыть, ради чего человек при социализме работает. Но ведь не дают спокойно разобраться, тормошат по пустякам. То война, то блокада, то санкции какие-нибудь…

Он поднялся. Наискось пошёл по комнате и, на миг заслонив головой пристальный красный глаз звезды на башне, взял с подоконника трубку. Принялся раскуривать. Френч опять съехал, и Коба опять дёрнул плечом.

– Одно могу тебе обещать, – проговорил он почти мстительно. – При следующей ротации этот Карнаухов у меня загремит. Нельзя при власти оставлять людей, которые шлют вот такие шифровки. Они вообще людей сгноят, всех без разбору. Без категорий. Не напасёшься на них.

– Коба, погоди. Ведь тем, кто будет вязать его и его аппарат, волей-неволей придётся стать ещё хуже!

Он вздрогнул и посмотрел на меня исподлобья так, что я понял: если я и не перешёл черту, то уж всяко топчу её.

Потому что поставил под сомнение его судорожную, последнюю надежду очередной ротацией наконец-то очистить мир и оставить в нём лишь тех, кто пригоден к коммунизму.

Он понял, что я это понял. Надо отдать ему должное: людей он понимал. Несколько мгновений, не мигая, он смотрел мне в глаза и явно пытался определить: испугался я или всего лишь огорчился от того, что допустил бестактность? Даже думать не хочу, чем кончилось бы дело, если бы он решил, что я испугался.

Дымя трубкой, он неторопливо вернулся к столу, уселся и вдруг предупредительно спросил:

– Дым не мешает?