теляти лосиного! Не оставь меня и дальше милостью своей и защити и от зверя лютого, и от ворога неведомого. Обещаю тебе, святая Матерь Божья, сотворять милость без меры тому, кто попросит у меня жалости, правды и защиты…Убереги мя от нечисти злобной, демонов кровожадных, ведьм злоглазливых. Не отдай мя душу грешную на истерзание духам, аки злыдням нечистым. Вижу пред очи свои исчадие лесное, злым духом умиротворённое. Искупи вину мою волею твоею всеразумною…

Люда с изумлением выпрямилась и повернулась на голос. В сущности, она не испугалась. Страх был, скорее, рефлекторным, не таким как бывает при кошмарных снах; да и говорившая была явно напугана более самой девушки. Прижавшись к буку, на Люду смотрела и крестилась древняя старуха в платке, чёрной ветхой хламиде и порванных лаптях на босу ногу: ни дать ни взять колдунья из детских сказок. Седые волосы клочьями торчали из покрывавшего голову платка, а почти беззубый рот мямлил в испуге молитву, словно выученный на уроке стих.

«Ну вот, - подумала Люда, даже не успев, как следует испугаться, - бабу Ягу заказывали? Получите, пожалуйста. Скоро и леший объявится. Откровенно говоря, должна бояться я, а не эта старушка – божий одуванчик».

Сделав шаг навстречу, Люда с улыбкой вытянула вперёд руки, показывая, что в них кроме ягод ничего нет. Седое воплощение детских страхов запричитала ещё больше и угрожающе взмахнула деревянной клюкой, отгоняя то ли комаров, то ли наваждение. Судя по всему, её, как и предполагала девушка, с толку сбила одежда. Подвёрнутые до колен брюки комбинезона в гармонии с ботинками 20-го века выглядели на девушке как на бригадире строительной площадки: ни дать ни взять – машинист карьерного экскаватора, неизвестно каким образом, оказавшийся в средневековом лесу древней Киевской Руси.

«Так, - мелькнуло у Люды, - вот те нате, болт в томате, как выразился бы Саша. Всё ясно. В такой одежде меня и сожгут на костре…» - и тут же чёрная тьма, подобно грозовой туче внезапно обрушилась на голову. Люда вскрикнула, и провалилась в беспамятство, грузно осев на траву. Удар пришёлся по касательной, однако и его хватило, чтобы Люда могла прийти в себя лишь несколько часов спустя.

За её спиной, опуская сучковатую дубинку, в испуге отступила на шаг назад такая же девушка, возрастом не старше Люды, можно сказать, одногодка.

Убедившись, что неизвестная, встретившаяся им в лесу, не шевелится, она тут же перебежала поляну и примкнула к старухе. Теперь они обе смотрели на невиданную одежду незнакомки и, крестясь, не знали, что делать дальше.

- Как же ты её, однако… - прошепелявила старуха, обращаясь к младшей. – Так и погубить недалече. Почто дубинкой-то?

- Испужалась, матушка. Вретище-то у неё какое…колдовское, поди. Коленки оголены, а на ступнях – что колодки деревянные да чёрные смолою, тонкими поясками подпоясанные. Видано ли где одеяние такое?

- И то правду помянаешь, - согласилась старуха. – Дева дивная видать, да кто ж один по лесу шастает, как не сила нечистая? Како речеши, Устинья? Донесём ли её аки волоком до насады нашей? А там по речке, да и прямёхонько до жилья нашего прибудем. Ты у мя удатная соколица – враз вдвоём дивную кладзь дотянем. Нам верста-две-три нипочём по воде-реке.

- А не ведьма она впрямь? Не нашего роду-племени? – девушка осторожно подошла и прислушалась к дыханию Люды.

- А ты сама, почитай, кто? Али запамятовала, как нас с тобой люд окружный кличет? Ведьма ведьме не зла подруга. Люди злее будут. Я враз испужалась, увидав её, да молитвою прикрылась. А токмо крови она нашей, зельем колдовским владеет, с духами лесными дружбу водит, аки не трогают они её – ни леший-батюшка, ни кикимора-матушка. Родня, стало быть, она нам, Устиньюшка, вот што разумею. Бери за десницу, а я за ступни в дивных обувках – и понесли. До речки недалёко, а там уж по стремнине.

Когда донесли до лодки и скинули Люду на днище, Устинья взялась за вёсла, и течение понесло судёнышко вдоль берега. По этой-то реке и приплыли старуха с её дочерью – в лес, видимо, по каким-то известным лишь им делам. Увидев девушку-незнакомку в странном одеянии, они приняли её за дочку лесного духа, и Устинья, подкравшись сзади, ударила с перепуга Люду по голове. Теперь уже оправившись от удивления и признав в ней родственную душу (обе были отшельницами в лесу, живя в одиночестве и пользуясь недоброй славой таких же колдуньей), они направили свою лодку к противоположному берегу реки. Там, среди такого же дремучего леса находился их сруб, сооружённый когда-то древними охотниками. Теперь в эту часть леса никто из крестьян не ходил. Простой люд боялся ведьм и духов, полагая, что мать с дочерью водятся с нечистой силой.

Чтобы окончательно внести ясность, куда попала отважная путешественница, следует упомянуть тогдашнее летоисчисление. На момент встречи в лесу двух девушек, им обеим было почти по 25 лет, а древнерусский календарь отметил цифру 6731 – именно этот год сейчас шёл по просторам Киевской Руси. Для перевода на новое летоисчисление следует из древней даты вычесть 5508. Именно так подсказал бы Василий Михайлович Люде, будь он сейчас рядом. Именно в 1223-м году князь Ярослав Всеволодович привёз в Новгород своих двух сыновей, один из которых впоследствии будет именоваться в истории как Великий Александр Невский.

И когда Люда пришла в себя, она ощутила на голове холодную тряпку в виде компресса. Глаза пробежались по комнате. Что ж, довольно уютно. Кровать деревянная, укрытая шкурами и лоскутными, вручную сшитыми одеялами. Два слюдяных оконца друг напротив друга составляли во взошедшем солнце эффект пляшущих по бревенчатым стенам солнечных зайчиков и искрящейся в пыли радуги, какая бывает в закрытом помещении после чисто вымытых полов. Надо полагать, это была опочивальня. На стенах висели лампады с образами древних икон, у кровати лежал коврик, в углу стояла бадья с набранной доверху водой, три табуретки без единого гвоздя, и под потолком раскинулся белый саван из ткани, зацепленный по углам, как купол шатра монгольского хана.

Старая женщина приблизилась к изголовью и, положив на табуретку принесённые предметы, произнесла уже без испуга:

- Жить тебе и здравствовать многие лета. Устья баит, што ты дщерь духа нашего лесного. Не серчай на неё грешную, што по челу твоему приложилась. Убоялась она тя, как и я впервоначале; молитвою токмо и прикрылись мы от злобы твого батюшки-лешего.

«Вот значит как, - мелькнуло в голове.- Устья, это, видимо,