Автобус подпрыгивает на колдобине. Я дергаюсь на сиденье и больно ударяюсь коленкой о впереди стоящее кресло. Растираю место удара ладонью и отворачиваюсь к заляпанному грязью окну. Нет, Демид, конечно, предложил меня подвести, но я отказалась, а теперь, вот, жалею. Или нет… Если так подумать, я просто не выдержу сейчас его присутствие. Во мне слишком много эмоций, в которые я не хочу его посвящать. И с которыми, в итоге, не справляюсь, как бы ни старалась. Не знаю, почему так. Слишком неожиданной для меня выдалась наша случайная встреча. Она моментально оживила в моей душе страхи и подозрения. Как легко, оказывается, я готова поверить в самое худшее… Но, с другой стороны, у меня на то есть все основания. Обреченно вздыхаю, закрываю глаза и, больше тому не противясь, уношусь на крыльях памяти в прошлое.

— Кто твои родители? У тебя есть братья, сестры? Как прошло твое детство? — выпаливаю я, вспомнив о том, что все задвиги маньяков обычно родом из детства. Демид молчит. Задирает голову к небу и… молчит, да. Не знаю, что он там пытается разглядеть. Солнце такое яркое, что у меня и без этого перед глазами идут круги. А ему, кажется, все равно.

— Как прошло мое детство? — спустя несколько долгих секунд задумчиво повторяет Балашов и озирается на меня через плечо. — Наверное, хреново. Это, если тебя пощадить и не вдаваться в подробности. — Криво улыбается. — Моя мать была неплохой женщиной, но слишком… зависимой. А отец… в общем, ничего хорошего я от него не видел. Для того чтобы понять, как я жил, тебе будет достаточно знать, что довольно часто я засыпал голодным? Если, конечно, у меня вообще выдавалась возможность поспать. Ведь когда в твоем доме регулярно собираются дворовые алкаши, сделать это не так чтобы просто.

Сглатываю. То, что мне рассказывает Демид — страшно. За время своей работы на скорой я в достаточной мере насмотрелась на жизнь. На её самые неприглядные стороны. Я своими глазами видела такие семьи. И тех несчастных, недолюбленных неряшливых и зачастую избитых малышей я видела тоже. Мне жаль… Мне действительно искренне жаль Демида. Как бы я ни ненавидела его взрослого, оставаться равнодушной к тому, что он мне рассказал, я просто не могу.

Не знаю, что сказать. Вряд ли ему нужна моя жалость. Поэтому молчу. Стоять на одном месте довольно холодно, и я начинаю энергично прохаживаться туда-сюда по расчищенной Демидом дорожке. А он все так же стоит и следит за мной внимательным взглядом. Так, наверное, затаившись, хищники наблюдают за своей жертвой, которой жить осталось всего ничего.

— Оставь этого малыша, Марьян. Пожалуйста. Мне… нужен этот ребенок. Поверь, я буду его любить.

Качаю головой, забираюсь на крыльцо и скрываюсь в доме. Меня колотит. Каждый раз, когда Демид затрагивает тему моей беременности. Сама я стараюсь об этом не думать. Отрицаю сам факт, понимаете? Я не позволяю мыслям о ребенке проникнуть в мою голову. Потому что до сердца там всего ничего. Я отчаянно душу в себе чувства… Но с каждым днем отстраняться от этой мысли мне все сложнее. Напоминания о беременности — они повсюду. В моих обострившихся чувствах, изменениях в теле, которые игнорировать чем дальше, тем трудней, в меняющихся вкусовых пристрастиях, но главное — в его синих неспокойных глазах. Вряд ли я продержусь долго… У меня один выход — бежать. От него… От себя… От всех этих событий, странным образом перевернувших мою жизнь. Но как? Я не знаю.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍*

Проходят дни. Спадает мороз, меня регулярно тошнит по утрам, отчего мое и без того паршивое настроение скатывается в просто ужасное. Демид пытается меня расшевелить, но я будто впала в странную тягучую летаргию. Меня больше не раздражает его забота. Она… подкупает. Она усмиряет весь мой негатив. Я будто выгорела. И не осталось ничего. Даже страх ушел вместе с морозами. А в замен пришло разве что обреченное понимание неизбежности. Я беременная. Вот так, нежданно-негаданно.

Чувствую себя марионеткой. Говорит поесть — ем. Зовет кататься на коньках — шнурую ботинки. Гасит свет — поворачиваюсь на бок и засыпаю. Я, наверное, сломалась в какой-то момент. Иначе, почему позволяю Демиду решать все за меня?

А ещё я все чаще в неосознанном жесте прикладываю ладонь к животу. Чем бы ни занималась… Что бы я ни делала. Демид тоже это замечает. И смотрит на меня с такой надеждой, господи… Я просто не знаю, как его ненавидеть, когда он так смотрит. Я даже не знаю, почему до сих пор упрямлюсь. Ведь уже, наверное, и дураку понятно, что он победил. Сейчас, когда у меня появилось столько свободного времени, чтобы все хорошенько обдумать, я размышляю об этом постоянно. Анализирую… И понимаю, что даже если бы вовремя прошла освидетельствование и получила реальную возможность уничтожить Балашова, я бы… в конце концов, отказалась от этой мысли. Просто потому, что шумиха, которая бы непременно за тем последовала, наверняка бы меня уничтожила.

Спросите, зачем я вообще пошла в полицию? Не знаю. Может, мне хотелось, чтобы он понервничал. Испугался… Чтобы это не повторилось… с кем-то. Все равно, с кем. А может, я так наказывала себя… Унижением наказывала. За то, что позволила случиться тому, что случилось.

В моей голове столько мыслей, что мне все чаще хочется от них отдохнуть. Подхожу к окну, отодвигаю шторку и залипаю на открывшейся взгляду картинке. Неожиданная декабрьская оттепель изрядно потрудилась над пушистым снежным покрывалом, истончив его и выткав уже свой серебристо-серый узор, который наряду с сизой дымкой, идущей от земли, и будто затянутым фольгой небом создает совсем уж безрадостную картину. Ярким пятном на ней — красный свитер Демида. Он колет дрова. Так вот откуда доносятся эти странные звуки…

От нечего делать одеваюсь, шнурую коньки и, тихонько захлопнув за собой дверь, бреду к озеру. Лед кажется мне прочным. Я делаю один уверенный шаг, другой… И качусь, подставляя разгоряченное лицо сырому, пробирающему до костей ветру.

— Марьяна! — слышу резкий окрик. — Немедленно съезжай! Лед слишком тонкий.

Оборачиваюсь и прибавляю ходу. Не знаю, что на меня нашло! Может быть, надоело ему подчиняться.

— Ты слышишь, что я говорю?! — ревет Демид, замирая у берега.

— А то что?! Что ты сделаешь? Запретишь мне гулять? Привяжешь к кровати? — смеюсь, не слишком удачно подпрыгиваю, демонстрируя какое-то нелепое па, и застываю… потому что лед под коньками начинает трещать. Нет-нет, это совсем не тот звук, с которым ледокол ломает торосы, он едва слышен, но и этого хватает, чтобы вмиг остудить мой пыл. Я в панике оглядываюсь. Гладкое зеркало под ногами идет белыми трещинами. У берега Демид, матерясь, на чем свет стоит, опускается на его ломающуюся поверхность и по-пластунски начинает ко мне ползти.