других людей. Где не было Элли. Маленькой любимой Элли. Не было Дэнни. Жалкого ковбоя Дэнни. И не было даже их — Дианы и Томаса Клаус, тогда еще Кларк.

Диана жалела о том, что родилась не мальчиком.

Она была прекрасной, но кто она теперь? Она не знала ответ на этот вопрос. Подумать только, всю свою жизнь она мечтала о богатстве. Сейчас по окнам колошматит дождь, а ее колошматит толпа мужиков. Никакого оргазма. Монотонный нетерпеливый секс. Если быть точным — насилие.

Диана Клаус, ответьте пожалуйста, каково быть никем?

Хреново…

Стоило по-другому относиться к вещам, окружавшим ее. Обещания Дэнни не стоили подобного исхода. А Томас… Его пустые обещания стоили всего того, что она вытерпела с ним. Так рождается любовь. Так строится семейная жизнь. Никакой романтики. Только упорный труд. Они выстроили замок размерами в двадцать лет, и разрушили его за один день.

Но ведь могло быть не так, могло же быть по-другому?

Ответьте.

Могло ли быть по-другому?

Она не знала.

Диана прикладывает ладонь к своей вагине и слышит возмущение.

Она медленно водит пальцами между складок своей вагины и вспоминает их лучший секс. Наручники, веревочки, кружевное белье. Она вспоминает чердак, вспоминает его язык.

Диана кончает, закрывает глаза и ложится спать. Она просыпается — Томаса нет, как будто его никогда и не было в ее жизни.

2

Томас Клаус. Нисходящий до куска дерьма. Он не был паразитологом, но смотрите все! Жалкое подобие крысы, даже не скунс или кто-то тому подобный, полумертвый лежит на свалке. Свалка представляет из себя котлован, величиной раза в два превосходящий город. Подземное царство самого ужасного из свергнутых богов — человека.

По-прежнему тянется ночь. Томас лежит на самом дне помойной скважины и истекает кровью. В глотке застрял теплый комок железа, руки и ноги — вата, сердце стучит так, чтобы только поддерживать жизнь в умирающем заживо организме.

Томас Клаус открывает глаза и получает ливневые удары в отсутствующий нос, перекошенную челюсть и запавшие зрачки.

— Эй, Итон, — говорит он и машинально поворачивает голову направо.

Тишина.

Лишь неукротимый дождливый треск заглушает мысли.

Сама падаль сгнившего обаяния. Он чувствует бурлящую желчь где-то внутри себя.

Ctrl+Z.

Все остается на своих местах. Забавно. Томас тоже остается на своем месте. На самом дне разрастающейся свалки, достопримечательности неизвестного людям города. Сама суть человеческого мироздания хранится здесь. Использованные презервативы, флаконы дешевого пойла, диски с порнографией, подгузники, дырявые секс-куклы и сотни упаковок еды для разогрева в микроволновке.

Томас Клаус — бутафория. Сейчас будет антракт и его сменит кто-нибудь другой. Непременно сменит, ведь тело его затекло, а голова не способна думать. Он — всего лишь пластик. Обладатель роботизированного голоса.

Деньги. Их больше нет у него.

А кредит платить придется.

Вот только на какую срань?

В расстояние между глаз вонзается острый нож. Живот крутит и, кажется, Томас вот-вот наделает в штаны. Имеет ли это значение? Когда ты в прямом смысле лежишь на дне человеческого общества, ты вряд ли думаешь о том, куда тебе лучше насрать. Сказать больше, ты уже обосрался, парень. Какое-то непонятное давящее чувство окутывает глазницы. В сердце заливается кислота.

Томас не сопротивляется. Он терпит.

Терпит и пытается подняться на ноги. Когда его колено упирается в детскую куколку, в которой почему-то прорезана дырочка между ног, Томас думает о том, что у Элли не было нормального детства. У нее в принципе не было детства. Локоть давит на осколки разбитого сервиза и он понимает, что, по сути, вся его квартира является свалкой. Ладони давят на окровавленный шприц и в голову ударяет мысль, что наркотики предназначены для уменьшения плотности земного населения. Ведь если ты подсел, будь добр, присаживайся. В ногах опарыши изъедают тухлую рыбу. Томас скользит по ней и здоровается с собратьями.

Они молчат.

Томас вспоминает метро и осознает, что вообще-то мог завалить того амбала, что недавно толкнул его. К животу прилип окаменелый носок. Вероятно, худощавый подросток кончал себе на живот и вытирал им извержения лет пять, не меньше. Наверное, он представлял себе Маргарет.

И вот Томас стоит, расправив свои плечи, как Атлант. Только в нем нет никакого могущества. В нем нет и жалости. Он — гадкое скопление человеческой копоти и мозолей, селекция свиньи и помойной крысы, обнародованное известие о том, что люди тоже бывают ничтожными.

Томас делает шаг и мусор под ним прогибается. Он едва держится на ногах и замечает среди помоев груду книг, покрытых плесенью. Итон. Где он сейчас, в аду или раю?

Нет, Томми, успокойся. Итон спит. Какая разница, где он?

Но Итон был единственным другом Томасу. Первый жертвовал собой, а второму, если откровенно, было плевать на то, как сложится его судьба.

Томас делает второй шаг, более твердый, но все равно перекошенный и какой-то то сломленный. Мусор снова прогибается под ним и между пальцев ног протекают струйки холодной коричневой жидкости, совместного образования всех экспонатов данной коллекции. Она пахнет плесенью и дерьмом.

Плесенью и дерьмом.

В каком же символичном месте он все-таки оказался.

Третий шаг дается проще, но ему не стало не легче — он просто заново научился ходить. Четвертый и пятый шаг.

Молодец, Томми, иди ко мне!

Шаг за шагом ты будешь взрослеть и познавать этот мир, твои ручки и ножки станут крепче, Томми! Целый мир невероятных возможностей откроется перед тобой!

А что потом?

Не задавай тупых вопросов, жалкий ублюдок!

Тонны хлама протянулись затяжным подъемом и Томас начинает взбираться вверх. Словно по вершине пищевой цепочки, чем дальше он лезет, тем презервативы лучшей марки замечает он. И жидкость в них не такая текучая. Более густая и склизкая. А сверху — узелок, чтобы вся эта интимная процедура не выливалась Томасу на ноги вместе с тем коричневым потоком.

Томас Клаус. Клапан канализации. Фильтр человечности и незамасленного сознания.

Если наступит завтра, Томас научиться играть на пианино, но о каком завтра может идти речь, когда ты не видел ничего, кроме сегодняшнего дня? Он не заканчивается. Лишь безбожно угасает и тонет в местах скопления всевозможных грехов и абсурдных желаний.

Томас поднимается, но грудь его не становится легче. Ведь он идет не один, он тянет Итона и Элли за собой. Цепляя их веревками, он свято верит в неизбежность смерти достойных.

Достойных.

Это слово само по себе звучит достойно. Имеет ли право он произносить его или все-таки лучше быть никем?

Руки трясутся. Кинолента крутится в прошлое. Томас помнит, как вставлял их в Диану