того, как я попал в руки Глазуньи и после. Эта стена не очень высокая и, при желании, я могу заглянуть за неё, но у меня нет ни малейшего намерения это делать. Я ухожу от неё всё дальше и дальше, и даже сама Анюта, иногда, кажется мне лишь плодом моей фантазией. Как и истории про Ушму и прочие болотные проклятья.

Я много сплю, хорошо ем и читаю с утра до вечера, благо что на втором этаже у меня почти полная «Библиотека приключений». Мама довольна — я явно иду на поправку. Она только никак не может понять, где и чем это я так вымазался в то утро, когда она ненадолго уснула на кресле. Я упорно утверждаю, что ничего не помню, хотя нам обоим понятно, что я лгу. Но это, в конце концов, не так важно — я жив, я здоров, и кажется, вполне доволен жизнью. Чего ещё может желать мать? Она нежна со мной. Остро нежна. И эта лютая, жгучая, почти звериная нежность, с которой она порой прижимает меня к себе, говорит мне больше любых слов, о том, что кругом происходят ужасные вещи.

Слухи продолжают ползти пока на дачах остаётся достаточно людей. Их не остановить, они как туман — ползут куда хотят и накрываю всё вокруг, и нет силы, чтобы полностью их выкорчевать. Особенно, когда в деле замешаны смерть и болота.

Чуть ли не ежедневно всплывают всё новые и новые подробности пожара от «очевидцев». Теперь уже говорят про детские крики из пламени, в том числе и анютины. Что она всё это время была в доме (как будто его не обыскали несколько раз, с милицией и без). Всё это вполне ожидаемо заканчивается тем, что кто-то имеет неосторожность высказать мысль, что сам Олег и убил всех своих домочадцев, а потом, ужаснувшись содеянному, сжёг и себя и все следы.

За эти слова, этот кто-то очень сильно получает в морду от рассвирепевшего Настюкова. И дело даже не в очевидной глупости его слов — у Олега было железное алиби: в момент пропажи Анюты он вёз знакомую на станцию, а потом всё время был на болотах с другими мужиками, — а в том, что сама идея, что среди заводских может находиться монстр Настюкову претит.

Их быстро растаскивают и дурак больше не открывает рта, но слух всё равно обретает свою жизнь, и плывёт вместе с остальными. Только про Ушму я так ничего и не слышу, хотя жду и боюсь этих слов. Все точно внезапно забыли местные рассказы о Хозяйке, и не в состоянии произнести название реки, вдоль которой шли поиски.

Одновременно с этим чувствуется и то, что пожар положил конец этой жуткой трагедии. Многие, если не все, почувствовали стыдливое облегчение, словно огонь подвёл итог всей истории. Итог простой и понятный, знакомый большинству с самого детства — смерть взяла своё. Взяла играючи, без спросу, сполна. А раз так, то теперь можно смело покинуть зрительный зал и, утерев слёзы, заняться своими делами. Жестоко? Быть может.

Но эти люди знали и нечто другое — жизнь тоже умеет брать своё. Никогда и никого не спрашивая и не стесняясь. Она властно и неуклонно продолжает свой путь, переступая через смерть столько раз, сколько потребуется и в этом и кроется её главная, древняя, неукротимая сила. Всё остальное — слова.

В августе переулки опять наполняются детьми, спешащими урвать последние жаркие дни перед школой. Дни слишком пригожие, чтобы питать людской страх, а постоянные приусадебные заботы не дают много времени для пустых сожалений. Весёлый смех снова наполняет дачи, сначала осторожно и неуверенно, но затем легко и без оглядки, и звенит без устали уже до самого сентября. Да, на Разрыв никого не отпускают без сопровождения взрослых, а вечерами детворе не разрешается гулять по переулкам, но то пустые формальности. Все прекрасно понимают, что дачная жизнь вновь идёт своим чередом, а прошлое замерло позади. Только иногда, когда поднимается ветер и разносит над дачами пепел, который затем медленно оседает на участках, люди ненадолго оставляют свои дела, замолкают и ищут глазами своих детей. Пепел кружился в воздухе, горький, жуткий, невидимый, но вполне ощутимый, и пока он там, люди помнят о таинстве и торжестве смерти. Но стоит только ветру стихнуть, как лица дачников немедленно разглаживались и они с утроенной силой принимались за свои нехитрые дела, точно были бессмертными существами.

Я отлично себя чувствую и всецело следую общему ритму. Стайный инстинкт берёт своё и я восторженно ему подчиняюсь. Я хочу затеряться в общей массе. Я не хочу быть меченным телёнком. Я хочу быть как все — незаметным, безликим, серым, хочу слиться с другими в большую, безликую, бесформенную биомассу. Хочу просто существовать, просто впитывать солнечный свет, просто дышать и мчаться по переулку чувствуя босыми ногами вечное тепло земли. И у меня получается. Недавние события уже кажутся мне прошлогодними, а к концу лета, всё это едва ли не прошлая жизнь. Даже непрерывные кошмары, кажется, помогают мне забыть то, что я слышал, видел и чувствовал. В сравнением с тем злом, которое ненадолго коснулась меня, сны, пусть даже и самые ужасные, остаются лишь снами. Они не могут ни ранить, ни убить. Они лишь страшные тени на стене, узоры, что бесконечно плетёт старуха ночь, но за ними нет ничего, и я это понимаю. Я больше не боюсь теней, хоть и не ищу с ними встречи. Я даже не боюсь тьмы. Я боюсь того, кто в ней живёт. Поэтому, я избегаю её как только могу. Я не параноик. Просто я знаю, что тьма скрывает призраков, множество призраков, а у них есть Хозяйка.

Дни мелькают — уже не такие жаркие, но сухие и пригожие. Заботы поглощают нас без остатка. Много дел не сделано, много планов пошло прахом. К тому же, осенью нас ждёт долгожданный, но ставший внезапным переезд в другой район и меня сейчас всё больше заботит моя новая школа.

Вечером накануне отъезда, по старой традиции, я забираюсь на нашу сосну, чтобы снять скворечник и в последний раз окинуть взором свои владения. Закат едва отгорел. В домах начинают мелькать огоньки. Стая ворон, шумно хлопая крыльями в неподвижном вечернем воздухе, в траурном молчании проплывает над моей головой и кружиться над лесом, ища место для ночевки. Сквозь увитое виноградом окно хозблока, я вижу свою маму накрывающую стол для ужина и отца, задумчиво сидящего в кресле. Я