— Не трогай черным!.. Не касайся!.. Идём!.. Идём, пока не поздно!.. Пока не пришла… Пока не назвала… Пока за собой не увела… Слышишь меня?!

Боль такая резкая и жгучая, что я подпрыгиваю. Теперь я всё слышу и больше не сопротивляюсь. Я просто хочу, чтобы всё это закончилось. Так или иначе.

Бабка пристально смотрит на меня своими мутными глазами.

— Вытяни руку чёрную.

Я вытягиваю. Она ловко обматывает запястье тем же прутом, что хлестала меня. Получается нечто вроде браслета.

— Не снимай, пока сам не спадёт, — строго напутствует меня Светлана, пока тащит через весь участок к бане. — Как отвалится — живо беги и новый делай — ветку рябиновую срежь, от коры очисть и завяжи как я завязала… А уж как тот отойдёт, больше можешь не делать… Не увидит она тебя больше… Но запомнить — запомнит… Навсегда… Если на болота удумаешь опять пойти — каждый раз себе такой делай, да по пути не теряй… А ещё лучше — не ходи по местам по поганым… Воду чёрную не трожь, да не услышь… Худа вода, что приходит сама… А ещё хуже та, то в ней жива…

Бабку начинает бубнит себе что-то под нос и я слышу только обрывки. Правая рука вдруг начинает гореть огнём и её сводит жестокая судорога. В голове бушует вода. У меня подкашиваются ноги и меня тошнит прямо на дорожку. Но бабка меня не отпускает и буквально втаскивает в баню.

— Ещё чуток потерпи, — бормочет она, укладывая меня на голую деревянную лавку и протирая мокрой тряпкой. — Ещё чуток… На как, попей пока…

Я делаю глоток чего-то похожего на густой травяной чай. Сначала он сильно горчит, но затем приятно обволакивает рот и отдаёт мятой. Откидываюсь назад. В бане жарко и полумрак. Крошечное оконце зашторено белой занавеской с затейливой красной вышивкой по кругу. На стенах висят сухие травы, на крошечном столе парит свежий хлеб, в углу топиться маленькая печь.

Светлана шастает по комнатке как паук по паутине, что-то делает, что то бормочет. Моя рука горит огнём, но меня больше волнует журчание воды. В какой-то момент, оно такое громкое, что даже бабка, кажется, его слышит. Но дела свои не прекращает. И мне встать не даёт. Она берёт толстую шерстяную нить и начинает с невероятной скоростью вязать на ней узлы. Потом она обматывает этой нитью мою руку и снова бормочет, бормочет, бормочет. Я слышу её голос сквозь шум воды. Они словно стараются друг друга перебить, перекричать, переговорить. Голос у Глазуньи ох какой сильный оказывается.

Потом она сматывает нитку обратно и начинает развязывать узлы, после чего, берёт кривой садовый нож и кромсает нить на множество обрезков. Их она бросает на пол и приговаривает:

— Нож-нож режь!

— Узел-узел развяжись!

После этого, бабка хватает веник и начинает неистово мести пол, собирая весь мусор на большой совок. Затем открывает дверцу печи и высыпает мусор внутрь. Дверцу печи она подбирает большим камнем. Всё это время она не перестаёт бормотать:

— Сор-сор соберись!

— Огонь-огонь жги!

— Дым-дым улетай!

— Камень-камень выйти не дай!

— Как узлы развязанные,

— Как нити разрезанные,

— Как пепел развеянный

— Колдовство оборвись!

— Сгинь, сгинь, сгинь!

Я закрываю глаза. Бабка мечется по комнатке, но теперь её голос похож на шипенье. Я не могу разобрать слов, но и голоса воды я больше не слышу. Словно кто то выключил радиоприёмник и белый шум эфира внезапно оборвался. Боль в руке немного стихает, но она всё равно горит. Бабка тщательно мажет мне руку, шею, грудь, спину чем-то вязким и пряным с запахом прополиса. Боль почти стихает, но всё внутри начинает нестерпимо чесаться. Я буквально корчусь, но бабка успокаивает меня, поглаживает, снова даёт выпить пару глотков из чашки. Потом с головой накрывает меня простынёй.

— Полежи так малость, подремли, поотходи… Время ещё есть… Мать спит твоя, не волнуйся… Как пора будет, я тебя открою… Лежи смирно…

Я хочу что-то спросить, но она накрывает мне рот ладонью.

— Молчи… Нечего мне тебе сказать, сам всё знаешь… А что не знаешь, потом поймешь… А что не поймешь и знать не знай… И не ищи её никогда… Не зови… Не кликай… По имени не спрашивай… Ничем ей уже не помочь… Что было — то было, возврата нет… Лучше не будет, а худое накликаешь… Уйдешь — не воротишься, а коли воротишься, то не ты… Лежи…

Бабка выходит из комнаты и я остаюсь один. Или нет? Баня полна голосов. Или пения? Или шелеста трав? А может это деревья шумят на до мной? Да, это деревья… Дубы… Я лежу на опушке леса… Тёплый ветер приносит с поля аромат полыни… Листва большого дуба шелестит прямо над моей головой… Я слышу птиц… И я слышу журчание воды… Но это не мёртвая вода… Живая… В встаю и иду на этот звук… Это ключ… Светлый и холодный… Я умываюсь и жадно пью прозрачную воду… Ничего вкуснее я никогда ещё не пробовал… Я снова губами к воде и открываю глаза…

Бабка поит меня ледяной водой из деревянного ковша.

— Пора… — говорит она. — Иди спокойно и ложись спать… Нет ничего больше… Оборвалось… Только сам теперь всё не спогань… Не ищи, чего не нужно… Не зови, кого не надобно… Иди вперёд, а назад не смотри… Сзади глаз нет… А у воды волос нет… Придёт — не схватишь, в сторону не оттащишь… В другой раз не сбежишь… Ляжешь не поднимешься…

Она выталкивает меня за калитку и напутствует в последний раз.

— Помни, что я говорила… Всё помни… А перечить будешь — сгинешь…

Она закрывает калитку и сноровисто наматывает на неё очищенную от коры веточку, делая небольшое кольцо. Я жду ещё чего-то, но она уже ковыляет к бане. Я иду домой, прокрадываюсь в постель и немедленно засыпаю. Мне снится лес на краю большого поля. Тёплый ветер дует мне в лицо. Кажется, что если я очень захочу, то смогу взлететь. Я бегу по полю расставив руки в стороны, но моя правая рука никак не поднимается достаточно высоко. Я как птица со сломанным крылом. Но я всё равно бегу. Бегу изо всех сил и чувствую давно забытую радость. Я жив! Я действительно жив.

Глава 8

Поиски идут уже третий день. Настюков и ещё несколько мужиков ночуют прямо в лесу, в палатке, чтобы не терять время на пустую беготню.