Доктор Уин сделал свое дело и уходит со сцены. Мы теперь будем молиться на доктора Беста из онкологического отделения. Он столь же заботлив и любезен, как и доктор Уин, вот только с профессиональным врачебным чувством юмора у него похуже:

— Девяносто процентов пациентов, у которых болезнь обнаруживается на этой стадии, умирают в течение пяти лет. — С этих ободряющих слов он начинает свой рассказ о том, что собирается назначить маме самый агрессивный вариант лучевой терапии.

Мне хочется плакать. Отец, по-моему, тоже готов разреветься. Но из уважения к давней негласной традиции мы предпочитаем не выражать такие эмоции на глазах друг у друга.

Эмоциональное состояние мамы прыгает, как на качелях, в зависимости от назначенных процедур и общего хода лечения. К своему ужасу, я начинаю понимать, что она, похоже, испытывает даже что-то вроде облегчения, понимая, как плохи ее дела. Вскоре она начинает настойчиво упрашивать меня возвращаться на работу:

— Поезжай. Живи своей жизнью. Какой смысл сидеть здесь рядом со мной — в этом никакой пользы ни для меня, ни для тебя.

Немного подумав, я решаю последовать маминым настойчивым советам. Несмотря на промозглую зимнюю погоду, жизнь в Нью-Йорке бьет ключом. Народу на улицах полно. Новый год на носу — и преподаватели со студентами разъехались из кампусов по домам. Мой бизнес на подъеме, за что мне только остается благодарить судьбу. Постоянные поездки и прогулки по городу помогают мне хотя бы на время забыться.

Та неделя, которую я взял на работе «за свой счет», чтобы побыть с мамой в больнице, и трехнедельный отпуск Дэнни Кара, который он решил провести во Флориде, в совокупности изрядно подорвали мое финансовое благосостояние. Я был вынужден вернуться к знакомой диете из хот-догов и пиццы. Я наверняка задержу январский платеж за свой номер и на всякий случай заранее стараюсь избегать Германа, проникая в комнату и выходя из нее по пожарной лестнице. Кроме того, я еще более старательно избегаю Генри Хэда, не без оснований полагая, что он выставит мне счет за проделанную работу.

Тана шлет мне сообщения на пейджер практически каждый день. По большей части я ей не перезваниваю. Мне сейчас как-то не до разговоров. Ей удается сломить мое сопротивление предложением, от которого я не в силах отказаться: Тана высказала готовность покормить меня домашним обедом, причем с доставкой прямо в мой номер. Я встречаю ее на вокзале «Пенн-Стейшн». Из вагона Тана выходит с двумя алюминиевыми лотками в руках и с сумкой-холодильником. От лотков сквозь упаковку поднимается пар. Кивнув на сумку-холодильник, Тана говорит:

— Мороженое, сама сделала. Да, слушай, нужно по дороге купить бутылку вина, думаю, шардоне. Ты не против? Оно отлично подходит к курице.

У меня возникает ощущение, что, помимо прочих предметов, Тана записалась в колледже еще и на какой-нибудь факультатив сомелье.

Мы заходим в ближайший магазин, чтобы купить вина и заодно пластмассовые вилки и ложки, потому что столовых приборов у меня не водится. Тана раскладывает еду по пластмассовым тарелкам, а затем достает из кармана куртки две свечки. Я совершаю набег на уборную в конце коридора и возвращаюсь оттуда с двумя рулонами туалетной бумаги, которые вполне могут сойти за подсвечники. Мы зажигаем свечи и чокаемся пластмассовыми стаканчиками. После этого я решительно вгрызаюсь в еду. На какое-то время разговор практически переходит в режим монолога: Тана в подробностях и с неподдельной заботой интересуется самочувствием моей мамы. Я отвечаю главным образом кивками, мычанием и пожатием плеч.

— Как отец? — спрашивает она. — По-прежнему хочет уйти от нее к Джанин?

— Понятия не имею, — признаюсь я и на время отрываюсь от еды.

Покурить я отхожу подальше к окну, чтобы не дымить на Тану.

— Ты там не замерзнешь? — спрашивает она. — Может быть, тебе лучше мороженого положить?

До меня вдруг доходит, что Тана и сегодня накрасилась, как тогда — на Рождество. Пусть на этот раз на ней и не обтягивающее платье с безумным вырезом, но и в дизайнерских джинсах и тонком свитере, ничуть не скрывающем ее формы, смотрится она просто великолепно.

— Мисс Киршенбаум, со всей ответственностью заявляю: в один прекрасный день ты наконец осчастливишь одного из тех, извини за выражение, пидоров, с которыми ты встречаешься, и то-то радости будет чуваку.

Тана тяжело вздыхает:

— Как же я устала встречаться с этими, как ты изволил выразиться, пидорами.

Я поднимаю свой стаканчик и произношу тост:

— Ну, за куннилингус!

Тана смеется и расплескивает вино из стаканчика. Я отрываю кусок бумаги от «подсвечника» и протягиваю ей.

— Надеюсь, твой тост сбудется. Будет и мне чему порадоваться.

— Вот и правильно, — подбадриваю. — В конце концов, дело это более чем приятное и, думаю, тебе оно даже нравится. — Тана смотрит на меня полувопросительно, полу… сам не знаю как. — Нравится же? — уточняю я на всякий случай.

— Знаешь, я ведь… Никогда… Ну, в общем, по-настоящему у меня никогда этого и не было.

— С женщинами? Ну, знаешь, однополые связи и бисексуальность — это не для каждого.

— Я имею в виду… вообще.

— Подожди… Что?.. Никогда?

— Вот я, собственно говоря, и подумала, — говорит она, и ее голос срывается на едва слышный шепот, — может быть, ты поможешь мне узнать, что это такое.

Меня вдруг осеняет:

— Тогда, перед Рождеством, ты хотела поговорить со мной о чем-то важном… Это и было…

Тана робко кивает, и я вдруг понимаю, что никогда раньше не видел ее такой слабой и беззащитной. Крепко обнимаю ее и прижимаю к себе. Вдруг другая мысль просто вонзается мне в мозг.

Господи, так близко… Но…

— Ну, во-первых, должен сказать, что я польщен и для меня было бы величайшей честью…

— Господи, — говорит Тана и отсаживается от меня чуть подальше, — что называется, дожили.

— Да ну тебя! Вечно ты неправильно все понимаешь. Уразумей наконец, Тана Киршенбаум: ты потрясающая, невероятно сексуальная девушка, но при этом ты еще и моя сестра. Пускай не по крови, но, я думаю, ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Секс же для меня — это…

Я вдруг замолкаю. Мне просто в голову не приходит, как можно продолжить эту фразу. Что значит для меня секс? Почему я не хочу заняться им с Таной?

Она тем временем убирает со стола.

— Ну, в общем-то, я готов, — говорю я.

Тана ставит тарелки обратно на стол и хватает лежащую на кровати куртку.

— Можно, наверное, обсудить это дело, — понимая, что что-то идет не так, осторожно произношу я.

Тана быстро надевает куртку и говорит:

— Не о чем здесь разговаривать. Ты был прав — дурацкая затея. А я — просто полная дура.