Лизель и парень из кабаре? Мне хотелось зааплодировать. Кто бы мог подумать, что она на такое способна!

– Прости, мама, но я должна это сделать. Если ничего не получится, что ж, тогда я всегда смогу вернуться к швабре и тряпке.

Она стиснула челюсти и процедила сквозь зубы:

– Ни марки! Не приходи ко мне просить, когда тебе придется вернуться к швабре и тряпке, как ты выражаешься, потому что я ничего тебе не дам. До тех пор, пока ты не извинишься и не вернешься к занятиям скрипкой.

– Не приду, – резко ответила я. – Лучше буду голодать.

Она кинулась прочь и взбудоражила весь пансион, громко хлопнув входной дверью. Не прошло и нескольких секунд, как Труде и Камилла уже были у моего порога.

– Дорогая, дорогая, – квохтала Труде.

Камилла закурила сигарету и привалилась к дверному косяку; лицо ее уже было раскрашено к нашему вечернему шоу. Ее тоже наняли в ревю, но на меньшее количество выступлений, потому что она были зачислена в академию Рейнхардта в качестве инженю. Камилла торопила меня занять освободившееся после ее поступления в академию место у преподавателя драмы, но у меня все еще не хватало денег, чтобы платить за уроки.

– Похоже, это и была Дракон, – заметила Камилла.

Ее непоколебимая беззаботность восхищала меня. Ничто не задевало ее слишком сильно, это было так по-берлински.

– Она лишила меня всего, – сумрачно сказала я. – Не то чтобы она когда-нибудь мне что-нибудь давала для старта…

Произнося это, я внутренне морщилась от собственной лжи. Мама дала мне многое, но я была слишком расстроена, чтобы признать это. Она воспитала во мне самодисциплину и честное отношение к труду. Она платила за мое обучение в Веймаре и наделила меня, используя свои методы, силой для того, чтобы идти собственной дорогой в жизни. Но все, что она мне давала, имело цену – ее цену. И я находила эту цену слишком высокой.

– Zu schlecht, – растягивая слова, произнесла Камилла, а Труде тем временем мяла свои руки. – Очень плохо. Полагаю, это означает, что теперь тебе придется стать актрисой.

– Или умереть в попытках сделать это.

Схватив пальто, я оставила Труде суетиться возле кошек, а сама отправилась с Камиллой на выступление.

По дороге, пока мы стояли в переполненном трамвае, Камилла держала мою пудреницу с зеркалом, а я подкрашивала губы и рассказывала ей о матери – о том, какой непримиримой и требовательной она была, – преувеличивая свою неспособность хоть чем-нибудь ее порадовать.

Когда я закончила, распалившись от признания еще сильнее, Камилла проверила свой макияж и произнесла:

– Приятель твоей сестренки Георг Вильс – управляющий Театер-дес-Вестенс. Это водевиль-хаус высокого разряда. Я слышала, что руководство «УФА» подыскивает новые лица. – Она покосилась на меня. – Тебе нужно с ним познакомиться. У него могут оказаться важные связи.

– Чтобы он сообщил Лизель, как я приходила к нему на поклон, а та передала эту новость маме? – возразила я. – Я так не думаю. Кроме того, «УФА» уже нанимала меня в качестве скрипачки и через месяц выставила за дверь. Не стану я ни у кого вымаливать работу, есть у него связи или нет. Я всего добьюсь сама.

– Как знаешь. – Камилла постучала смазанными помадой пальчиками по щеке. – Но связи – это то, что помогает таким девушкам, как мы, продвигаться. В ревю Нельсона ты не добьешься ничего, кроме боли в лодыжках. Поверь мне. Если хочешь преуспеть, тебе придется выпрашивать милости у кого-нибудь. Это Берлин. Он всех ставит на колени.

Ревю Рудольфа Нельсона действительно обеспечило мне боль в лодыжках, а также в ступнях и икрах и еще в челюстях – от постоянной улыбки во время представлений. Одетая в расшитый блестками костюм, с бо́льшим количеством перьев, чем у страусов, которых мы должны были изображать, невзирая на то что клей, крепивший плюмаж к головным уборам, был самый дешевый и весь пол утопал в перьях, я скакала по сцене вместе с девятью другими девушками, зачастую игнорируемая публикой, которая пила, болтала и травила нас сигаретным дымом.

Это ревю перемещалось между тремя разными залами в Берлине, но все представления были одинаковыми – яркими, кричащими, построенными так, чтобы подчеркнуть наши прелести. Талант или его отсутствие значения не имели. Главным объектом внимания были ноги. Именно ради ног приходили посетители, за ноги нам и платили.

Я откладывала каждую марку при любой возможности, ела как можно меньше, охотно выходила на замену всякий раз, когда какая-нибудь девушка заболевала, выворачивала палец на ноге или увольнялась. Бралась я и за работу модели – прочесывала все газеты и откликалась на предложения рекламировать чулки и прочие товары, позируя в скромной манере, но с выставленными напоказ подвязками. Некоторые фотографы предлагали сделать и другие снимки для моего портфолио, взамен я позволяла им посмотреть не только на мои ноги. За несколько месяцев у меня набралась изрядная коллекция портретов и скопилась необходимая сумма, чтобы приступить к урокам актерского мастерства при условии, что Герда, которая вернулась из Ганновера, но готовилась отправиться на новое задание в Мюнхен, будет оплачивать домашние счета.

Отношения между нами становились натянутыми. Камилла взялась содействовать мне в освоении актерского мастерства: помогала улучшать дикцию и ритмические движения перед грядущими экзаменами в академии. Я попыталась объяснить, что Камилла знает, какие требования в академии, ведь она там уже училась, на что Герда ответила:

– Камилла ничего не делает просто так.

– Верно, – согласилась я. – Она получила плату от герра Дэниелса за то, что привела на свое место меня.

– Я говорю не о деньгах! – рявкнула Герда.

Бесполезно было убеждать ее в том, что у нас с Камиллой обоюдные своекорыстные расчеты. Я с радостью принимала ее наставничество, хотя оно и было совершенно бессистемным, а Камилла, со своей стороны, снисходила до того, чтобы его осуществлять, потому как это придало бы ей веса в случае моего поступления в академию – она могла бы говорить, что готовила меня. Ее любовные интересы были сосредоточены исключительно и только вокруг тех, кто мог поспособствовать продвижению ее карьеры, а меня она вообще ничуть не привлекала. Камилла со своим широким носом и скуластым славянским лицом напоминала мне меня саму, хотя я и восхищалась ее напускным безразличием, которое заставляло мужчин и женщин гоняться за ней по всему городу. Чем меньше она обращала на них внимания, тем больше они распалялись. Это стоило видеть.

Герда заметила мое восхищение. Она видела, как я оживляюсь всякий раз, когда Камилла заскакивает к нам выпить на бегу чашку чая, оплетенная кружевом слухов о своей последней любовной интрижке или об очередной эскападе, совершенной ею под кайфом в кабаре. Она всегда либо только что вернулась, либо как раз отправлялась на вечеринку или в ночной клуб. Звонки на телефон, стоявший в гостиной у Труде, поступали, как правило, Камилле. Она танцевала в ревю, но это никогда не мешало круговороту ее социального календаря.