– В определенном смысле да, – ответила я, судорожно соображая, героиней какого романа она могла бы быть.

Она была учительницей музыки в провинциальном городке. Пришла к нему на лекцию и стояла, смущаясь. Ему с трудом удалось узнать, как ее зовут. Но все-таки приглашение на ужин она приняла, а потом пошла с ним в гостиницу.

– Это очень возбуждает, – рассказывал он потом, – когда женщина стесняется своего тела, которое прекрасно… Груди девочки, плоский живот, стройные ноги…

– Так вы на самом деле его сестра? – переспросила она, видимо неудовлетворенная моим ответом.

Маска получила посылку из дома. Сам факт получения посылки ее так взбудоражил, что она не в состоянии была заглянуть в нее. Попросила об этом свою подружку. Любовница, по очереди вынимая съестное, аккуратно завернутое в чистые полотняные тряпочки, сообщала:

– Сухая колбаска. Маринованные грибочки. Мед. Пирог с маком…

– А письма там случайно нет? – неуверенно спросила Маска.

– Нет, – коротко бросила Любовница.

Вчера опять проснулась, едва рассвело. В тишине слышалось тяжелое дыхание и похрапывание моих сокамерниц. К сожалению, от них мне никак не удастся отделаться.

Прозвучавшие с экрана телевизора слова Эдварда послужили своеобразным сигналом для атаки на меня: все обратили внимание только на мою фамилию – другие были не в счет. Возможно, с одной стороны, он считал, что это станет для меня своеобразной закалкой, научит не обращать внимания на то, что обо мне пишут и говорят. А с другой стороны, может, до него не совсем доходило, в каком состоянии я нахожусь. Он привык ко всякого рода нападкам – Эдварду без конца тыкали в глаза его коммунистическим прошлым.

При коммунистах ему тоже частенько доставалось от прессы – некоторым не давало покоя его буржуазное происхождение: до войны отец Эдварда владел фабрикой. Эдварда тогда эти статьи в прессе сильно расстраивали. Потому что в этом хоре голосов какой-нибудь мог стать решающим – им ничего не стоило отобрать его любимое детище – журнал.

Нынче счеты сводились в узкой среде интеллигенции, и потому для него они были сродни комариным укусам, не более того. Как-то раз он со смехом зачитал мне один фрагмент из текста своего коллеги по институту. Тот написал об Эдварде, что его знание американской литературы кончается на чтении вывешиваемого в «Макдоналдсе» перечня блюд. Но всем было известно, что Эдвард – один из лучших специалистов по западной литературе. Людей, допекавших его, Эдвард презирал – обычно это были те, чьим мнением он не дорожил. Просто не считал их европейцами. Тот, кто в его глазах был лишен звания европейца, автоматически скатывался до уровня млекопитающего. А посему он, возможно, просто не подозревал, до какой степени все это ранило меня. Мужчины временами бывают такими тупыми. Ну в самом деле, неужели так много воображения нужно для того, чтоб представить себе, что я чувствовала? Муж ушел к молодой, а его покинутую жену атаковали со всех сторон. А может, я просто не сумела приспособиться к новой ситуации в своей жизни. Как если бы кролика выпустили из клетки на природу – его вмиг бы загрызли. Так и со мной. Эдвард будто держал меня в клетке, а потом вдруг открыл ее и сказал: «Справляйся сама». И я мгновенно столкнулась с хамством, грубостью, человеческой непорядочностью. А как защититься, не знала. Ребенком я жила среди простых людей, подобных открытой книге. Это были добрые люди. Около себя я видела только доброжелательные, улыбавшиеся лица.

«Да благословит тебя Господь, Дарья», – частенько слышала я. На Пасху кто бы ни зашел к нам в дом, он начинал с троекратного лобызания: «Христос воскресе!» Эдвард не понимал этих обычаев.

– Почему чужие люди целуют меня прямо в губы? – не скрывая брезгливости, восклицал он.

– Потому что Христос воскресе, – смеясь, отвечала я.

Эдвард окружил меня собой, как окружают город защитным валом, спрятал за широкой спиной от остальных людей. Он был единственным человеком, которого я видела изо дня в день. Поэтому я привыкла, что со мной рядом всегда был очень культурный человек, особенно в плане слова. А тут меня вдруг со всех сторон обступила свора писак.

Сочельник. Если бы Иисус Христос в этот день сошел на землю и раздумывал, куда Ему отправиться и кого из униженных, по своему обыкновению, утешить, мне кажется, Он бы направил свои стопы в женскую тюрьму. Работы у него тут было бы хоть отбавляй, ибо здесь его ждали многочисленные Марии Магдалены. Он утомился бы поднимать распластанные у Его ног и омывающие их слезами женские тела.

Даже в нашей камере царила тишина – телевизор бездействовал. Маска с Любовницей сидели, прижавшись головами друг к другу, на своих нарах. Агата лежала, отвернувшись к стене, а Аферистка отсутствовала. У нее не было выходного – в ее обязанности входило ежедневное дежурство по кухне. Она явилась только к ужину, вернее, к нашей вечере. Принесла облатку, и мы начали преломлять ее между собой. У всех на глазах были слезы, кроме меня – я не склонна к подобным сантиментам. С кем сейчас преломляет облатку моя Иза, думала я про себя. Я все еще так мало знала о ней, хотя она уже заняла важное место в моей новой жизни.

Все уже друг с другом нацеловались, наговорили кучу пожеланий, остались только мы с Агатой. Я чувствовала, что она боится ко мне подойти, не зная, как я на это отреагирую. Тогда я встала и с облаткой в руке подошла к ней. Она с готовностью приняла облатку. Все, посвященные в наши отношения, то есть все, кроме Аферистки, наблюдали за этой сценой в полном молчании. Настал момент примирения. У нас обеих было что простить друг другу. Потом, когда мы уже вечеряли, Агата сказала:

– Прочитала в больнице книгу… ну эту, о матери… понравилась…

Она произнесла это, не глядя на меня, не зная, как ко мне обратиться – на «ты» или на «вы». Я предложила, чтоб все перешли на «ты». В конце концов, мы едем на одной и той же телеге.

– Только наши клячи хромают на разные ноги, – хохотнула Маска.

Вытаращившись на меня своими невинными, как у младенца, глазами, Аферистка вдруг воскликнула в крайнем изумлении:

– Так ты и есть та самая Дарья Калицкая, писательница! Я все твои книжки до одной знаю! Обожаю их читать!

Ну что же, не так уж все и плохо, про себя подумала я, меня читают даже аферистки. Еще одно очко в мою пользу.

Я не пошла с ними на тюремную рождественскую службу, осталась в одиночестве в камере.

Вспоминала свой первый сочельник, проведенный без Эдварда, в обществе своего дяди. Мы поехали с ним в костел помолиться за упокой души моего отца. Дядя был страшно набожным. А потом вдвоем немножко посидели за столом. Интересно, чувствовал ли себя Эдвард таким же одиноким среди новой многочисленной родни? Подобных сходок он не терпел. Когда бабушка еще жила в Борисовке, мы всегда уезжали к ней на праздники, и вся эта предпраздничная кутерьма нас миновала. На сей раз ему повезло меньше: у его красавицы – целые табуны теток и дядек, и все они пытаются узнать, когда же он наконец женится на их любимой племяннице. Точнее, обвенчается в костеле. Они понятия не имели о том, что Эдвард принял православие. Мы с ним не отличались особой набожностью, а в церкви венчались ради моей бабки. Впрочем, надо признать, он долго упирался и согласился на церковное венчание, только когда я пригрозила ему расставанием… Интересно, какими милыми прозвищами он наделяет свою подружку, сюсюкает ли, произнося ее имя? Зовет ли он ееАлечкой? «Алиция» звучало бы слишком претенциозно. Когда он приходил ко мне, то называл меня «моя вторая половина», и при этом слегка смущался. А как она о нем говорит? Неужели – «мой благоверный»?..