Иван обвел дом окружностью.

– Дом расположен внутри мира, – говорил он. – Вы можете находиться в доме или вне дома, но выйти из мира вы не можете. Не попадает ли дым в дом? Если внутри терпимо, я там останусь, а если нечем дышать, то выйду. Всегда помните: дверь открыта.

То же самое Эпиктет говорил о самоубийстве.

Потом Иван пририсовал человечка у дома. Его голова была на уровне трубы. В турецком языке, если ты говоришь: «Она не доросла до трубы», это означает, что девушка еще слишком молода для замужества.

– Он снаружи или внутри? – сказал Иван. – Видите, он снаружи дома, но внутри мира.

Я ушла, как только закончился урок, часы еще не пробили десять. Я была внутри мира, но хотя бы не в этой комнате.

* * *

Наступил февраль. Неизбывный интерес профессора философии к марсианам стал казаться мне экстравагантным и даже пугающим. Ради блага марсиан мы часами пытались создавать логические структуры из метафор, малапропизмов и прочих подобных вещей. При каких условиях высказывание «Кендзи водрузил флаг на пинокль Фудзиямы» станет истинным? (Нет! Нет! Ни при каких!)

Выяснилось, что теория значений, которые лучше всего подошли бы марсианам, – это «теория истины», которая каждому предложению назначает условия истинности. Итоговое решение состояло в ряде утверждений, имеющих форму: «Высказывание “Снег белый” является истинным, если снег – белый». Профессор писал это предложение на доске почти на каждом занятии. А за окном сугробы становились всё глубже и глубже.

На занятиях по русскому условия истинности никого не волновали. Мы все говорили: «У меня пять братьев».

* * *

Мне приснилось, будто Иван задал мне найти точку, ближайшую к множеству, охватывающему промежуток от вторника до пятницы. Чтобы дать правильный ответ, нужно было обладать фальшивым «Ролексом», у которого секундная стрелка скачет, в то время как у настоящего – плавно огибает циферблат. Правильный ответ по фальшивому «Ролексу» – «23:59:59 в Сепир», поскольку «Сепиром» – по крайней мере, в первые две недели месяца – считался понедельник, а в оставшиеся две недели понедельник назывался «Уорфом». Полагалось важным не думать, будто «Сепир» и «Уорф» – это лишь синонимы «понедельника»: место дня недели внутри месяца оказывало влияние на его сущность.

Дорогая Селин!

Променяла бы ты вино с сыром на водку с огурцом? Почему греческие герои всегда ведут войну с роком? Можно ли считать игральные кости смертельным оружием? Существуют ли пути побега из темницы словесной банальности? Почему ты перестала ходить на математику?

* * *

Я написала Ивану о своем сне. Он ответил, что если бы я дала математике шанс, то увидела бы в ней маленький личный мир – лишь ты и рациональные доводы, никаких женоподобных сукиных детей с их календарями и словарями. Я вспомнила о русских словах «календарь» и «словарь», которые принадлежат к мужскому роду, хотя имеют форму женского, и подумала, что он прав: мой сон был именно об этом.

Эта штука с «Ролексами» просто шикарна, писал Иван. Нам кажется, – продолжал он, – будто свет движется плавно, а согласно квантовой теории он скачет. Волны – сочетание плавного движения и скачков. Возможна ли вообще на нашей планете подлинная плавность? Разве бывает плавная математика или плавный секс? Плавность прекрасна, но нежизнеспособна. Энергия берется из скачков, из способности к мгновенным переменам. Бессмертие – это плавное движение. Жизни приходят и уходят, поколения, годы, минуты, секунды – всё это на том фальшивом «Ролексе».

* * *

В Валентинов день Ханна переслала мне «письмо счастья», автором которого определенно был социопат: Перешлите это письмо по пяти адресам, иначе ваше сердце будет разбито в ближайшие сутки. Ничего хорошего за пересылку не сулилось, а за непересылку – разбитое сердце. Доказано, что это письмо работает. 300 счастливых пар распались в первые же сутки после его удаления.

Ужинать мы пошли с Ральфом. В столовой был вечер фахиты. В очереди я сочинила стихи о выборе решения. «Выбери тортилью – пшено или маис, – / И изменишь ветер на десять баллов вниз». Везде стояли коробки конфет-сердечек со зловещими гномическими фразами – «спроси меня», «ни за что», «и я», «кто, я?» Когда я ела морковку, Ральф сказал, что я напоминаю ему лошадь.

– Ты на меня за что-то злишься? – спросила я.

– Конечно нет, что за вопрос, – ответил он.

* * *

Иван написал мне о клоунах. Он уже забыл, кто такие клоуны, поскольку те играют теперь лишь в тюрьмах да психушках. В подтексте подразумевалось, что это – плохо.

В ответ я написала о фильме с моих испанских занятий, где был старик, чьи друзья все катались по городу в инвалидных колясках с мотором. Старик мечтал сделаться паралитиком и тоже так кататься. По улицам бродил скот, иллюстрируя хаос в годы франкизма.

Иван перестал посещать занятия по русскому. И ответных писем теперь приходилось ждать всё дольше. Однажды он в четыре утра отправил мне длиннющее послание об алкоголизме и вертиго. Я обнаружила его, когда мы со Светланой были в студенческом центре.

– Чье это письмо таких чудовищных размеров? – спросила Светлана, заглядывая мне через плечо.

– Ничье, – ответила я и закрыла окно. Но Светлана успела увидеть имя.

Она сказала, что фамилия Ивана – это анаграмма одного из сербохорватских слов, которые означают дьявола.

– Как vrag – то есть Враг.

* * *

Я читала и перечитывала письма Ивана, размышляя о смысле его слов. Непонятно почему, но я этого стыдилась. Почему перечитывать и толковать роман вроде «Утраченных иллюзий» достойнее, чем перечитывать и толковать имэйлы Ивана? Может, причина в том, что Иван – не такой хороший писатель, как Бальзак? (Но для меня Иван был хорошим писателем.) Или это потому, что романы Бальзака читали и анализировали сотни профессоров, и, читая и толкуя Бальзака, ты как бы приобщаешься к беседе с ними всеми, а следовательно, это занятие – выше по уровню и значимости, чем чтение письма, которое вижу только я? Но тот факт, что письмо написано специально для меня и в ответ на мои слова, как раз и делает его буквально частью беседы, в отличие от романов Бальзака, написанных для широкой аудитории и в конечном счете для прибыли издательств; и разве это не делает мое занятие чем-то более аутентичным и более человеческим?

* * *

В образовательной программе для взрослых ко мне приписали ученика по ESL, доминиканца Хоакина, седовласого водопроводчика в темных очках и с осанкой, словно кол проглотил. Он явился точно в срок и сердечно поприветствовал меня по-испански. Я улыбнулась, но не ответила. Нас проинструктировали, что со студентами ESL мы должны не только молчать о том, что учимся в Гарварде, но и притвориться, что по-испански не знаем ни слова. Мы должны просто свалиться из ниоткуда, с неба, по-марсиански.

– Как дела? – спросила я.

Его лицо озарилось.