– Да ты действительно ярый, мадьяр! – бросил дед Матюха, сделав шаг к сеням. – Нет. Думаю, он не мой. Слишком уж рыжий. Гы-ы-ы!!!

– Куда ты? – спросил Дани.

– Не видишь, я ранен. Надо перевязать рану. Эй, девка!..

Громко хлопнув дверью, Матвей Подлесных скрылся в избе. Русская девка поспешила следом.

* * *

– Напрасно вы её связали. Зачем?

– Пусть. Ещё надо выяснить…

– Не-е-е! Я лучше знаю, что нам надо. Надо задать корму лошадям. Надо их запрячь…

– Надо найти тела наших товарищей, а этот паршивец молчит. Саймон!

Ромка уже не понимал, в каком месте у него болит. Он слышал, как капает на пол кровь. Кап-кап-кап. Руки, ноги, спина, живот – всё его тело то погружалось в зыбучий песок боли, то вываливалось наружу. Пыточных дел мастер обладал недюжинным опытом – сознание Ромки всё время оставалось ясным. Время от времени он видел покрытое испариной лицо своего палача. Его называли Шаймоши. Паршивый нелюдь утомился. Время от времени он принимался о чём-то расспрашивать Ромку на корявом немецком языке. А порой принимался лепетать что-то совсем уж несусветное, используя непонятный, совсем уж неблагозвучный язык. Толково спрашивал однорукий офицер. Колдун несколько раз и довольно пафосно назвал его Ярым Мадьяром. До Борисоглебска доходили слухи об офицере-садисте из Венгерской армии. Неужели это он? А Октябрина! Совсем мельком, одну секунду или две, но видел же Ромка, как его Тяпа перевязывала белобородого Колдуна. Ромка мог бы рассудить здраво, дескать, невеста его хочет поладить с врагами во имя спасения отца и жениха. Но боль препятствовала здравомыслию, тело отказывалось повиноваться, и думать он мог только об одном: ни в коем случае не сдаться, не запросить пощады.

– Куда ты дел тела моих товарищей? – снова и снова спрашивал Ярый Мадьяр. – Ты партизан? С каким заданием, кем послан? Подрыв путей за Латной твоих рук дело? Эта девушка тоже из ваших? А этот… гм… Красный профессор? Сколько человек было в вашей группе?

Ромка снова, в который уже раз хотел ответить, что ровным счётом ничего не знает. На этот случай у него заготовлены соответствующие доказательства. Да и с Лавриком они уславливались, что и как станут говорить в случае если… Эх, Лаврик! Пожалуй, стыд перед мёртвым товарищем сейчас язвил больнее палача. Как же так? Ромка жив, а Лаврик – нет. К тому же и Родион Петрович был где-то рядом, возможно, в этой же комнате. Ромка не видел Табунщикова, но время от времени слышал его лающий, надсадный кашель. Волны боли одна за другой накрывали его, лишая возможности связно говорить. Язык против воли повторял одни и те же слова:

– Я заблудился в лесу и ничего не знаю. В дом залез, чтобы погреться.

– Покажи ему девку, Саймон, – сказал Ярый Мадьяр.

И тут же перед лицом Ромки возникало личико Октябрины. Ему показывали дочку профессора не впервые. Теперь она казалась ему совсем чужой, будто и не знакомы они, будто не сиживали рядом на лекциях, будто не целовались тайком в больничном парке.

В довоенные времена Октябрина предпочитала скрывать их дружбу. Ромка досадовал. Хотел, но не решался свататься поперёк воли Октябрины. А та упорствовала. «Ещё не время» – так говорила она Ромке, а сама с плохо скрываемой девичьей гордостью купалась в восхищении факультетских обожателей. Но сейчас-то её скрытность справедлива и обоснованна. Она – диверсант и обязана действовать в соответствии с легендой, а значит, они не знакомы и совсем-совсем чужие. Но тогда, до войны – почему? Или она, профессорская дочка, считала его, Ромку, простоватым? Почему не позволяла сказать родителям, что они жених и невеста? Вот и сейчас она смотрит на него так, будто впервые видит. И не просто равнодушно смотрит. Какая-то брезгливость читается на её губах. Ах, когда-то же она позволяла их целовать!

– Ненавижу тебя, тварь! – прорычал Ромка, прежде чем снова нырнуть в боль.

Ещё минута – и душа отделится от тела. Он слышит чей-то неуловимо знакомый, но ревущий по-звериному голос. Тело, отказываясь повиноваться, содрогается в мучительных конвульсиях. Собственно, это уже не его тело. Руки, ноги, спина и живот – всё теперь принадлежит палачу, усатому, потному унтеру Венгерской армии. Ромке хочется вырваться из страдающего тела. Пусть оно корчится на полу. А ему бы сейчас взлететь под потолок и кружиться, и парить. Там нет боли, смрада, долга, страха, ревности. Ничегошеньки там нет, кроме голоса. Сколько часов или дней палачи мучают его тело? Кажется, целую вечность. А голос он впервые услышал в тот миг, когда палач первый раз показал ему связанную по рукам и ногам Октябрину. Тогда Ромка увидел в глазах своё искажённое мукой лицо. Тогда низкий, прокуренный баритон впервые заговорил с ним.

– Ну как, комсомолец, знаешь теперь, где у человека душа, а где тело?

– Да пошел ты!..

– Грубо отвечаешь. Ты это своему палачу Шаймоши скажи. Не мне. Ну? Давай!

– Я заблудился в лесу и ничего не знаю. В дом залез, чтобы погреться, – проговорил Ромка.

– Это ты мадьярам отвечаешь. А мне?

– А ты кто?

– Тут я задаю вопросы. Сейчас мадьяр спрятал кочергу за печь. Невесте твоей вообще ничего не грозит. Пока. Так что поговори уж со мной.

– О чём?

– О душе. О твоей комсомольской душе. Теперь ты знаешь, что она у тебя есть. Открой-ка глаза. Ну же, открой! Твой палач сейчас жрёт варёную картоху. Подкрепляется. Вы оба устали, и ты, и он. Открой-ка глаза.

Голос уговаривал ласково. Ромка открыл глаза. И сразу же увидел Родиона Табунщикова. Тот лежал на лавке, под окном, лицом к стене.

– Ух ты! – проговорил Ромка и осёкся.

Посреди комнаты он увидел собственное обнаженное тело со следами многочисленных ожогов и резаных ран. Руки его были связаны за спиной толстой верёвкой, конец которой продели в кованую петлю. Наверное, когда-то в этом месте висела детская зыбка. Октябрина, уже не связанная, ползала по полу вокруг его тела с половой тряпкой в руках. Она то и дело утирала рукавом глаза. Плачет?

– Нет, – сказал голос. – У неё глаза слезятся. Всю комнату провоняли. Кал, моча, гниющее мясо коммуниста. Мадьярам уже хочется убраться от эдакой-то вонищи да не могут. Где-то трупы их товарищей. И дверь не откроешь, не проветришь – на улице мороз. А нам с тобой хорошо, без тел-то. Правда?

– Я умер?! – Ромке показалось, что его крик достиг ушей мадьяр. Один из них – младший чин – обеспокоенно завертел головой, а второй – офицер – о чём-то по-русски