И что же? Глубоководов не сомневался: вещающий голос, несомненно, принадлежал Корягину. Как тут не вспомнить его интонации, его разгул, специфические выражения, а главное — скрытый мат.

Деваться было некуда, и Глубоководов завыл, простирая руки к голосу, раздающемуся в темноте:

— А-а-а…

А тут ещё Виктория, жена Корягина, взвизгнула прямо над ухом Глубоководова, причём именно так, как описал этот визг сам писатель, любя этот визг.

А слева сестрица героя романов Глубоководова стала с дальнего угла чего-то причитать.

Дело до инфаркта у Семёна Аркадьевича не дошло, но с него стали сползать штаны.

Дама в голубом одёрнула штаны и проговорила, довольно грубо:

— Да не психуйте вы так. Сёма, при чём тут штаны. Перед вами не штаны, а ваши герои.

— Чаво? — бормотнул Глубоководов, словно действительно прячась в штаны.

— Чаво, чаво. Перед вами читатели, а вы их не любите.

— Какие читатели? — охнул Глубоководов. — Это мои герои.

— Какой вы непонятливый, однако, — вздохнула дама в голубом, — вы что, первый раз на спиритическом сеансе? В стране развитого социализма это очень популярно.

— Ага! — ответил Глубоководов откуда-то из глубины штанов.

— Так вот, — едко пояснила дама, — как всем известно, на этих сеансах из тьмы нижнего мира вызываются на свет Божий так называемые персонификаторы. Это — психологические энергии, сгустки, ещё не воплотившиеся в индивидуальном существе. Но они блистательно! — дама даже взвыла, произнося это слово: блистательно! — могут перевоплощаться в кого угодно. В том числе в литературных героев… Это их игра, способ жить. Разумеется, к вызову умерших это более чем не имеет никакого отношения… Но приятно, хотя и опасно. С загробным миром нельзя шутить, даже с самыми убогими там…

Штаны с Глубоководова упали на пол. Он хотел взвыть, но не мог. Шёпот его героев окружал его. Корягин шептал, что он вовсе не герой труда, а герой последнего мрака. Виктория бурчала о супе. Ангелина же шептала о сестринской любви к брату, который в романе был скрыт, как скрыт был неведомый миру мат.

Человек, похожий на мёртвый член, встал и резко произнёс:

— Прекрасно!

Он был, видимо, медиум, и недоиндивидуализированные духи замолкли.

На Глубоководова надели штаны, и дама в голубом укоризненно произнесла:

— Семён Аркадьич, да ведь эти низкие духи, так сказать, и есть ваши истинные читатели. С каким энтузиазмом они воспроизвели ваших героев! Я сама чуть не умерла. Они любят ваши книги, ваших героев. Они — это же полусущества, обладающие, однако, простым видом сознания. Мы с Аким Петровичем знаем — вздохнула дама, — что у вас нет читателей среди людей, хотя ваши книги издаются… так приходите же к нам, в наш читальный зал, к загробным вашим поклонникам. Цените их… Ибо ласка всегда ценится, особенно в загробной ситуации.

Глубоководов переживал, но молчал.

Внезапно к ним подошёл человек, напоминающий мёртвый член.

— Хватит, Мила, — сказал он, — не мучай его своими объяснениями.

Потом он, широко раскрыв глаза, взглянул на Глубоководова:

— Пшёл вон!

И Глубоководов повиновался.

Человек, похожий на мёртвый член, проводил его до двери и вдруг надрывно обнял его:

— Семён Аркадьич! Не помяните лихом! И помните: мы тоже персонажи спиритического сеанса. Не этого, конечно. А более высшего.

— Не понимаю, — еле шепнул Глубоководов.

— А чего тут понимать?! Просто высшие существа наблюдают за нами сейчас, так же как мы забавляемся с вашими героями… Прощайте! Или до свидания! И не забудьте купить новые штаны…

Глубоководов вышел на улицу. Он вдруг вспомнил, что ему рассказывала про спиритические сеансы его бабушка, знаток в таких делах. И он удивился, что этот спиритический сеанс шёл не совсем по правилам. В нём было что-то необычное и пугающее. Он взвыл, но решил повторить.

По фигу

Сноб, декабрь 2010 — январь 2011

 Москва. Начало третьего тысячелетия. Во всём мире тихие подземные толчки приближающегося хаоса. Но в трёхкомнатной квартире по Мичуринскому проспекту своя жизнь, свои тараканы. Впрочем, как везде.

Живёт здесь семейство Чумрановых, довольно своеобразное. Всего три человека. Можно сказать иначе: два отца и два сына. По-лучшему говоря: дедуля, его сын и его внук от этого сына. Деду Геннадию Петровичу уже за семьдесят пять, и всю жизнь он занимался переводами с малоизвестных или практически неизвестных языков, хотя не гнушался он и английским, в основном переводы древних романов века эдак XVII–XVIII.

Сынок его, Антон Геннадьевич, ему уже под пятьдесят, учёный, профессор, специалист по тёмным местам советской психологии. После перестройки, однако, ловко переключился на психоанализ и лечил этим анализом сынов и дочерей человеческих, заблудившихся в глубинах своих душ. Принимая их у себя, имел, таким образом, свою практику, которая поддерживала его жизнь. Жена его померла, по легендам, не выдержала перестройки. Но профессор был человек полуверующий и потому ничем необычным не смущался. Года через три приобрёл другую подругу, из своих клиентов по психоанализу, но не женился на ней по правилам, а держал чуть в стороне, словно собаку. Постоянно жила она в другом месте. Сын же психоаналитика от первого брака, двадцатипятилетний Валера, вечный студент, вообще ничего не делал и делать не хотел. И даже на присутствие мачехи, пусть временное, тоже никак особенно не реагировал, но звал её Ленкой, хотя она была старше его на десять лет. Он и мать бы свою родную называл в таком роде, если б она была жива, а не померла так рано. Мёртвых Валера вообще никак не называл и недолюбливал их. Таким образом, в этой семье проживали двое пап и двое сыновей, но всего три человека. Мачеху мы не считаем.

Стоял неопределённый осенний денёк. Валера лежал на диване и от нечего делать перечитывал свои записи о недавно прошедших днях. Любил он иногда баловаться, пописывая всякое. Впрочем, даты Валерий нередко путал (по простоте душевной и недоверию к любым календарям, считая их надуманными). Итак.

«2 марта. Сегодня опять скандал. Прародитель мой, дед Гена, выполз из своей комнатки к завтраку с опозданием, взлохмаченный, словно марихуаны наелся. Родитель мой сразу на него:

— Пап, ты опять за своё?

Дед глаза выпучил и говорит:

— А что?

Родитель ему:

— Ты что, сдурел совсем? Опомнись! Ты что нищим прикидываешься, барахло надеваешь и милостыню просишь? Тебя опять засекли!

— Ну, засекли так и засекли! Я извиняться не буду.

И дед так и сел за завтрак. Я ржу, половина колбасы на пол изо рта выпала. Папаша мой покраснел, побагровел даже и орёт что-то подобное, упирая