котором он сам существовал в тоске, только в другом подъезде, дело было в Москве, в Черёмушках, спал человек. Именно спал, а не жил. Звали его Влад Нектаров, и был он по профессии вольный художник, хотя и состоял в каком-то союзе. Рисовал он мало, зарабатывал немного — и то каким-то чудом. Основное и первостепенное время своей жизни Влад проводил во сне. Спал он минимум часов четырнадцать в сутки, обычно же больше. Ухаживала за ним мамаша, Олимпиада Семёновна, толстая от видений, как бочка.

Кокошев решил вторгнуться в это умильное течение времени.

Мамаша, Олимпиада Семёновна, чуть-чуть знавшая его, всегда принимала Кокошева за чучело, пришедшее из античных времён. Но ни к чучелу, ни к античному времени Дима не имел никакого отношения.

— Хочу с Владом дружить, — заявил он мамаше.

— Но он спит.

И мамаша указала на диван, где корчился от сновидений Нектаров.

Кокошев присел рядышком. Терпеливо ждал, когда же Нектаров проснётся. Так и хотелось толкнуть его в бок. Прошёл час. Наконец, когда мамаша вышла на кухню, Кокошев схватил Нектарова за нос. Тот возопил. Но мамаша, Олимпиада Семёновна, даже не дёрнулась.

— Он часто вопит по ночам и днём, — высунулась она из кухни.

Нектаров открыл глаза.

— Вы кто? — спросил он у Кокошева.

Тот робко оглянулся, точно боялся, что его услышат черти, и робко произнёс:

— Я вам свою жизнь отдать хочу.

Влад Нектаров расхохотался. Но его хохот не потревожил мамашу, она продолжала варить суп.

— Он часто хохочет во сне, — донёсся из кухни её голос.

Нектаров внимательно, но по-сумасшедшему посмотрел на Диму.

— Мне, родной ты мой, твоя жизнь не нужна. Я ею свою жизнь не удлиню. Вот если проведёшь со мной ночь в этой кроватке — буду премного благодарен.

— Боюсь. Я не голубой, — выдавил из себя Кокошев.

— Ну и что? И я не голубой. Не о голубизне и прочем идёт речь. Будем просто спать и сны видеть, может быть, общие. Когда со мной рядом кто спит, мне сны снятся, один кошмарнее другого. А я кошмары люблю… Без кошмаров мне жизни нет.

Кокошев сразу согласился.

— Если жизнь не берёте, — сказал он, — то готов хоть чем-то помочь человеку.

— Приходи сегодня вечером, в десять часов примерно.

И Кокошев пришёл. Мамаша уже давно спала на кухне (квартира была однокомнатная). Нектаров же сидел на кровати в одном нижнем белье. Курил, волновался.

Кокошев осторожно стал раздеваться. Остался в одних трусах — и юрк под одеяло. Одеял было два на одну кровать. Потому как дело было не в сексе, а в сновидениях.

Нектаров тут же захрапел. Кокошев от волнения не мог долго заснуть. Всё думал о том, не убьют ли его — и жизнь его тогда пропадёт даром. Особенно он опасался мамаши. Наконец, успокоенный мыслью о том свете, заснул. Спит себе и спит, довольно крепко. И вот слышит среди ночи, кто-то вопит. Сначала вроде бы это был вопль Нектарова, даже скорее вой, чем вопль. Но потом Кокошев почувствовал, что этот вой перешёл к нему вовнутрь и это внутри него кто-то вопит. Потом вой раздвоился, и наконец вопль стал раздаваться со всех сторон, но внутри него самого, Кокошева. И вдруг прозрел, увидел: он окружён маленькими жутковатыми чертями, глаза у них огромные, полные слёз и злобы.

— А ты к нам, а ты к нам! — кричат со всех сторон и тянут его в бездонную чёрную яму. — Отдай нам твою жизнь! Отдай, отдай, отдай, — взвизгивают, приближаясь к нему.

Один из чертей запел:

Безумная Грета,

Ей не вырваться вновь из ада.

Уж очень стала стара,

Но чую под кожей своей,

Она ещё ждёт солдата

И верует тупо и свято

В обещанный фунтик сластей!

Черти хором завыли:

— Обещанный фунтик сластей… Дима, Дима, иди, иди к нам, там в чёрной яме тебя ждут сласти… Сласти… Сласти… Сласти…

И черти запрыгали в кольцевом вихре… А Кокошев отчаянно хотел очнуться, выйти из ада, или сна, или из яви, как угодно, — но не мог.

Очнул его хохот. Нектаров привстал на кровати и хохотал, толкнув Кокошева в бок.

— Ну как, побывал в аду? — спросил он у Димы.

Дима вскочил. «Бежать надо, бежать! — выло внутри. — Но куда?» Кинулся к двери, хоть и без штанов, но дверь оказалась запертой на ключ, а ключа и след простыл. Тогда Кокошев вошёл на кухню и спрятался под кровать, на которой спала мамаша. Удивительно, что Нектаров не преследовал его. Мамаша храпела, точно бегемот. Кокошев, конечно, не мог заснуть под кроватью. Пришлось сжаться и лежать в углу, как побитая птица. Всю ночь до него доносились всхлипы, взвизги и вопли Нектарова, переходящие часто в неживой хохот. «Засну и умру», — думалось Кокошеву, и он заставлял себя не спать.

…Наутро первой проснулась мамаша. Кокошев сразу узрел её белые жирные ноги. Она заглянула под кровать и как ни в чём не бывало хрипло предложила Кокошеву попить чаю. Кокошеву ничего не оставалось, как выползти и сесть за стол.

 — Пирожки не свежие, но есть можно, — промямлила Олимпиада Семёновна.

Кокошев вздрогнул, увидев какой-то странный блеск в её глазах. В чертей, между прочим, он верил. Поперхнувшись пирожком, Кокошев запросился домой.

— Дом у нас — на том свете, — сурово ответила Олимпиада Семёновна. — Но вам я открою…

Кокошеву послышалось: «Но вам я открою дверь в ад». Он вскочил и побежал к двери. Из комнаты слышался уже не вопль, а рёв, как будто ревел мамонт, заблудившийся в аду. Кокошев заткнул пальцами уши и как вкопанный стал у двери — у двери не то на улицу, не то в ад. Грузно подошла Олимпиада Семёновна. Ударила Кокошева по физиономии, открыла дверь и проговорила:

— Иди! И не путайся под ногами, идиот! Чего испугался-то? Всего-навсего обыкновенного ада. А мы надеялись, что тебя даже не сломит невиданный кошмар!..

И она подняла палец вверх и закатила остановившиеся глаза, точно ожидая невиданного для человека ужаса.

— Брысь! — вдруг заключила она и захлопнула за Кокошевым дверь.

Ошеломлённый Кокошев выскочил на улицу. Кругом свет, лето, птички поют.

Кокошев три дня приходил в себя, даже плакал.

Немного и рисовал. Картины у него были странные, как будто не он их создавал. Далеки они были от его души. Но продавались, однако, даже выставку, между прочим,