«Знай, что, когда я разбил твой кувшин, господин, и потерял твой шербет, я увидал в то же самое время одну девушку, чрезвычайно красивую; от ее вида душа моя покинула тело через глаза, и уже не вернется ко мне».

А марид сказал: «Сдается мне, это случилось, когда ты хотел украсть грушу».

Бен Яхья онемел от изумления, но через некоторое время молвил: «И как же вышло, что тебе ведомо даже это, господин? Ибо я не сомневаюсь, что ты мудр, но никто, кроме Аллаха, не знает всего».

Тогда марид промолвил: «Да будет тебе известно, что стена, через которую ты заглядывал, моя, и сад, в который ты заглядывал, тоже мой. И дева, которую ты видел, принадлежит мне, и пока ты смотрел на нее, я наблюдал за тобой из верхнего окна дома. Теперь ты твердишь, что болен из-за любви к ней; да будет так, но я ставлю условие. Слушай: служи мне еще тридцать лет, и она будет твоей, и вы оба будете свободны».

Тогда бен Яхья упал на колени и вознес хвалу мариду, а когда опустошил чашу своего сердца, спросил: «О лучший из хозяев, почему ты так щедр ко мне? Ибо ты знаешь, что я твой раб и должен служить тебе с наградой или без, и так долго, как ты скажешь, хотя бы до самой моей смерти».

И ответил марид: «Ты говоришь правду, но рабы иногда убегают от хозяев, и разве ты не бросил работу всего несколько дней назад, чтобы потереть место, в которое тебя ужалил скорпион? Не так я хочу, чтобы мне служили. Пока не истечет твой срок, желаю, чтобы ты служил мне, как ворот колодцу или весло кораблю; ибо ворот не смотрит ни вверх, ни вниз, а выполняет свою задачу, и делает это от чистого сердца, хотя и не пьет воды; и весло не останавливается и не расслабляется, но колышет море в такт барабану, дни и ночи напролет – и все же, когда корабль входит в порт, оно не получает прибыли от плавания. Так и ты будешь трудиться для меня в течение тридцати лет – и не увидишь своей любви до тех пор, пока этот срок не минует». И вот, владыка, дошло до моих ушей, что годы эти прошли чередой караванов, и пыль от их верблюдов окрасила бен Яхью в серый цвет с ног до головы – теперь горбился он, словно старик, и много кашлял, уподобившись тому, про кого сказал поэт:

Ток времени рождает дрожь, бросает в пот;

Исполнено гордыни, свой оно не замедляет ход.

Когда-то шел я вдаль, не думал про усталость —

А нынче лишь стою, но все наоборот!

Когда прошло ровно тридцать лет, бен Яхья обратился к мариду: «О господин, ты знаешь, что я служил тебе все эти годы, и теперь, согласно твоему слову, я свободен и должен получить девушку».

Тогда марид схватил его и вместе с ним пролетел над морями опасными и пустынями грозными, коих было не счесть, и, наконец, прибыл в страну великих гор, сплошь из мрамора, яшмы и лазурита, со львами у подножия, черными обезьянами на склонах и снегом на вершинах; посреди них высился великий град, и у ворот он поставил бен Яхью на ноги, хлопнул по спине и молвил: «Твоя любовь внутри, и, клянусь Аллахом, ты свободен от меня, а я – от тебя». Тогда бен Яхья спросил: «Как называется это место? Ибо я нахожусь в чужих краях, где мои ноги никогда не ступали». И марид ответил: «Это Город Привидений», – а затем исчез, как дым.

Тут увидела Шахерезада, что забрезжил рассвет, и прекратила дозволенные речи.

Капля дождя ударила мне в лицо, за ней еще и еще одна, а потом молния расщепила небо прямо перед автомобилем. Я колотил по плоскому стеклу заднего окна, пока мистер Макафи не остановился и не позволил мне – уже несколько промокшему – устроиться в тесном пространстве между ним и тетей Оливией. Помню, как раз в тот момент, когда «студебеккер» снова двинулся вперед, дождь полил всерьез: гроза гнала яростные волны воды горизонтально, и они барабанили по ветровому стеклу, словно град.

– Надо попытаться успеть туда до того, как дорогу размоет, – сказал мистер Макафи тете Оливии. – А не то можем тут застрять.

Несколько раз двигатель «студебеккера» как будто замирал в нерешительности и почти умолкал, когда вода попадала под капот. Тетя неизменно крепко хватала меня за руку, а мистер Макафи, качая головой, говорил:

– Не волнуйтесь, просто дождь закоротил свечи зажигания, но блок горячий, и все снова высохнет.

Внезапно тетя (движимая неведомым мне волшебством) вскинула руку.

– Вон там! – воскликнула она. – Там!

– Где? – спросил мистер Макафи, а затем, как и я, понял, что она указывает на ворота в проволочном заборе, тянувшемся вдоль дороги. Две очень узкие колеи вели от ворот прямиком в серый дождь. Мистер Макафи резко крутанул руль и сказал: – Ви, я надеюсь, ты не ошиблась; в нас может ударить молния.

Тетя, к которой вернулось самообладание, уверенно ответила:

– О, мы всегда можем убежать в дом, Джимми.

– Если он там есть.

Дождь немного утих, и мы увидели его – массивный фермерский дом из кирпича и плитняка, чьи прочные каменные стены, вероятно, возвели еще до Гражданской войны. Рядом с входной дверью куст белых июньских роз размером с лавр все еще демонстрировал последние три цветка в этом году – впрочем, теперь их уничтожила гроза; под раскидистыми, колючими серо-зелеными ветвями укрылась одинокая курица; не было никакого крыльца, кроме куста, и только одна высокая каменная ступенька, к которой мистер Макафи подъехал как можно ближе, прежде чем нажать на клаксон. В окне гостиной горела керосиновая лампа. Мистер Макафи снова просигналил, и в этот момент дверь открылась; на пороге стояла женщина в длинном и старомодном ситцевом платье, а за ней пряталась маленькая девочка с косичками, наблюдая за нами из-за укрытия, похоже, маминых юбок. Женщина сделала жест, которого я не понял, и исчезла в доме, за ней последовала девочка. Тетя Оливия сказала:

– Пошла за зонтиком – он нам не нужен, и она промокнет. Джимми, не хочешь пробежаться?

Мистер Макафи распахнул дверь и выскочил наружу. Я последовал за ним и за три прыжка, которые мне потребовались, чтобы добраться до двери, промок так, словно упал в реку.

– Не мешай Ви, – сказал мистер Макафи и отвел меня в сторону. Моя тетя,