После полуночи Беттина почувствовала, что кожу ее охватил жар, сердце бешено забилось, она осторожно поднялась, убедилась, что муж ее, развалившись на кровати и выдавая длинные и глубокие рулады, крепко спит, и вышла из комнаты. Пересекла коридор и вошла в комнату племянника, который читал «Поваренную книгу южных морей» и что-то записывал в свою тетрадь. Она неотразимо чувственно улыбнулась ему, запечатлела на его губах долгий поцелуй, разделась и залезла под простыни. Цезарь тут же сбросил на пол книгу вместе со всем остальным и погасил свет.

Беттина сидела верхом на Цезаре, руки сироты тискали ее груди, ласкали соски, гладили губы и щеки, сжимали ее бедра и ягодицы. Женщина что-то нежно нашептывала, произносила итальянские слова и дрожала от удовольствия.

Вдруг — вспыхнул свет, и когда они оба подняли глаза, то увидели прямо перед собой Рафаэля — тот стоял рядом с кроватью, с перекошенным от ужаса лицом, глаза навыкате, рот открыт, зубы обнажены, губы напряжены, а в руках огромный нож. Но булочник слишком долго пребывал в нерешительности, у него даже не было времени извергнуть проклятия или выплюнуть свою жестокую обиду: Беттина сильно ударила его рукой, Рафаэль покачнулся, нож у бедняги выскользнул, а когда он очухался, то супруга уже всадила нож ему в живот, ударила несколько раз и била, пока жизнь не оставила тело, выйдя наружу вместе с теплой кровью, бившей из ужасных ран.

Рафаэль лежал на полу, а Беттина пришла в себя, вскрикнула, схватилась за голову и зарыдала, согнувшись над истерзанным трупом. Цезарь встал, обнял ее и поцеловал, сказал, чтобы она ни о чем не беспокоилась, потому что он все уладит. Женщина испуганно посмотрела на него, но плакать перестала, нервно улыбнулась и забормотала, заикаясь, что ей невыносима мысль отправиться в тюрьму и не иметь возможности видеть его, любить его, но она не сделает ничего, что сможет навредить ему, потому что она его любит больше всего на свете. Они снова поцеловались, и Цезарь повторил, что беспокоиться не надо, он прекрасно знает, что нужно предпринять, чтобы никто не узнал о случившемся. Беттина нахмурилась, но тут же в знак согласия качнула головой, медленно поднялась и, не говоря ни слова, пошла в свою комнату.

Цезарь остался один, дышал он спокойно, губами поджимал слегка высунутый язык. Он бросил взгляд на лежавшее на полу бесполезное и комичное тело, а затем посмотрел на наручные часы: они показывали немногим более двух часов ночи. Он прикинул в уме и понял, что до рассвета управится. И негромко, как если бы хотел, чтобы его услышали призраки и неприкаянные души, которые бесцельно бродили по «Альмасену», произнес:

— Сегодня вечером в таверне будет незабываемый кулинарный праздник.

Нужно ли подробно рассказывать, что сделал Цезарь Ломброзо с телом Рафаэля Гарофало? Скажем только, что он завернул продырявленное ножом тело своего дяди в простыни, чтобы оно не оставляло кровавых следов, и оттащил его на кухню. Здесь он повторил ту же самую процедуру, что он выполнил с телом Пабло Марцолло: уложил его на самый большой кухонный стол, раздел, разрезая одежду ножом и ножницами, аккуратно спустил кровь и снова заставил громыхать мясорубку, электрический блендер, комбайн, мельницу, миксер и опять же с хирургической ловкостью воспользовался кухонными ножницами, ножами для снятия мяса с костей, ножом с зубчатой режущей кромкой, заполнил кастрюли и прочие емкости кусками разделанного булочника, выбросил остатки в мешок для патологических отходов, кроме того, сжег одежду, простыни и прочие органические отходы, смешав их с ресторанным мусором.

Цезарь не ошибся: к рассвету он уже закончил и работу на кухне, и тщательную уборку своей комнаты; он принял душ и снова улегся в постель, уставший, но приятно возбужденный лихорадочной ночью, о которой мечтал десятки раз. Беттина, накачавшись снотворным, спала в своей спальне.

На висящей на кухне доске красовалась выведенная зеленым мелом надпись: «Меню на сегодняшний вечер — праздник итальянской кухни. Блюда: Saltimbocca romana, Maccheroni Pompadour, Maiale fiorentino».

Таверна открылась во вторник, все столики задолго до открытия были забронированы на весь вечер, блистательный анонс о «празднике итальянской кухни» на доске объявлений «Альмасена» — там, где Цезарь имел обыкновение писать о самых лучших блюдах дня, — эхом разнесся по всей округе, и уже утром свободных мест не осталось. Молодой гастроном быстро добился признания в Мар-дель-Плате. И не только благодаря великолепному сочетанию собственных рецептов и кулинарных формул, внушенных ему духом «Поваренной книги южных морей», но и благодаря тому, что гастрономические праздники, которые устраивал Цезарь, обходились посетителям таверны в полцены, а еда подавалась без конца, пока едоки полностью не утоляли свой аппетит. Это был своеобразный способ пробудить интерес к новым блюдам и увеличить число преданных приверженцев ресторана.

А теперь взглянем-ка на гостей таверны в этот вечер: четыре столика оказались занятыми высокопоставленными членами политического общества «Парфенон», самой главной головой гидры был новый глава муниципалитета Мар-дель-Платы, воспользовавшийся праздником, чтобы оценить уже успевшее прославиться меню вместе с десятком своих преданных друзей и сподвижников: сенаторов и депутатов, упоенных величием власти и неожиданным везением, переполненных тщеславием чиновников, обремененных глупыми устремлениями советников, честолюбивых членов муниципалитета, алчущих популярности. Они приехали на новеньких авто, на шикарных японских и немецких джипах, которые припарковали под густыми липами на соседней улице, и вошли в таверну, давясь голодной слюной, громко поздоровались с несколькими священнослужителями, ожидавшими своей очереди с терпением буддистов, и шумно, кривляясь, словно клоуны, расселись за столиками. За столиком возле главной лестницы расположились пятеро синдикалистов, в ожидании блюд основного меню они пробовали в качестве аперитива чилийские сильные вина с маленькими кубиками швейцарского и испанского сыра; они сверкали безупречными рубашками, вздутыми от ежедневного обжорства животами, напыщенно смеялись, голосищи их были закалены речами на политических баррикадах. Другой столик: молодые люди, управляющие телеканалов, загоревшие на пляжах Карибских островов и Бразилии, одетые в привезенную из Парижа одежду, обутые в итальянские ботинки, купленные в Майами, источающие ароматы французского парфюма, прически у них короткие, волосы уложены гелем; они болтали, преувеличенно гримасничая, оттого что были уже заправлены кокаином, разговоры их только о рекламном бизнесе и осточертевших всем долларовых прибылях. В другом уголке зала, недалеко от главной лестницы, две пары, празднующие какую-то романтическую годовщину; они попросили поставить в центр стола канделябр с белыми свечами. Они строят планы поехать в Рио-де-Жанейро на Страстной неделе, зимой думают отправиться покататься на лыжах в уникальные чилийские горы, они пьют шампанское за здоровье всех влюбленных и, как нечестивый Дориан Грей,[38]мечтают наслаждаться вечной молодостью и богатством. Глянем же на другой столик, тот, что в центре зала: шесть элегантных и утонченных женщин, всем около сорока, безупречные прически, идеальный макияж, золотые кольца и браслеты с драгоценными камнями: они беседуют о своих прошлых мужьях и женихах, ядовито прохаживаются на их счет, вещают об их адюльтерах и собственных изменах, кое-кто из них вспоминает услады с очередным любовником, романтические бегства средь бела дня, невероятные предлоги, тайные подарки. За столиком рядом с окном два молодых самодовольных и неумных прокурора совращают своими умными речами двух белокурых адвокатш с аппетитными телами, рассказывают им о своих приключениях в здании суда, о связях, которые им приходится пускать в ход, когда дело принимает нежелательный оборот, о контактах в полицейских кругах, дружбе с политиками, которую они прозорливо поддерживают; девицы же восхищенно улыбаются, сдержанно потягивают розовое вино, чувственно затягиваются сигаретами в ожидании кушаний.