Но не думайте, что сёстры обитали в своём мирке из колоколов и чёток, отрезанные от жизни. Все они вместе и каждая по отдельности видели больше примеров героизма, деградации, греха и чудес, чем многие видят за всю жизнь. Они не были далёкими от реальности святошами, отнюдь. Это были решительные женщины, испытавшие всё, пережившие любовь и горе и оставшиеся верными своему призванию.

Ноннатус-Хаус стоял неподалеку от Ист-Индия-Док-роуд, вблизи Поплар-Хай-стрит и туннеля Блэкуолл. Это было крупное викторианское здание рядом с разбомблённым пустырём. Треть доклендских трущоб были уничтожены в ходе «Блица», и большую часть руин и мусора так и не убрали. На этих пустырях днём играли дети, а по ночам здесь спали пьяницы.

Поплар страдал хроническим перенаселением – говорили, что здесь обитает пятьдесят тысяч человек на квадратную милю[11]. После Второй мировой войны положение дел ухудшилось, поскольку было разрушено множество домов и квартир, а восстановительные работы так и не начались, поэтому люди просто переезжали друг к другу. Многие семьи жили в крошечных домишках тремя, четырьмя поколениями. Порой пятнадцать человек ютились в двух-трёх комнатушках многоквартирного дома – Канада-билдингс, Пибоди-билдингс или злополучный Блэкуолл-Тенементс. Это были викторианские здания с квадратным центральным двором и выходящими на него балконами – своеобразными артериями всего дома. Уединение здесь не представлялось возможным. Все знали, кто чем занят, и порой, когда жизнь в тесноте окончательно выводила людей из себя, тут случались жуткие скандалы. В грязных зданиях было полно насекомых. В лучших домах имелся водопровод и даже туалет, но в большинстве не было ни того, ни другого, и инфекции распространялись с пугающей скоростью.

Большинство мужчин работали в порту. Когда по утрам открывали ворота, через них проходили тысячи. Время тянулось долго, труд был тяжёлым, а жизнь – ещё тяжелее, но здесь жили крепкие люди, которые не знали другой участи. Темза служила фоном для всего, что происходило в Попларе, а суда, краны, вой сирен, шум воды являлись нитями, из которых веками ткалась местная жизнь. Река была постоянным спутником людей, их другом и врагом, работодателем, развлечением, а зачастую, для самых бедных, и последним пристанищем.

Жизнь кокни, несмотря на всю нищету и лишения, была полна смеха, доброты, драмы и мелодрамы, пафоса и, увы, трагедии. Сёстры Святого Раймонда Нонната служили людям Поплара несколько поколений. Кокни не забывали об этом, и сестёр уважали, любили и даже почитали все местные жители.

В те времена, о которых я пишу, произошёл случай, потрясший самые основы Ноннатус-Хауса. На самом деле он поразил весь Поплар, поскольку об этом узнали все и долгое время не могли говорить ни о чём другом.

Сестру Монику Джоан обвинили в воровстве.

Я впервые заподозрила неладное, когда вернулась с вечернего обхода, промокшая и голодная, гадая, как можно было совершить такую глупость – стать приходской акушеркой. «Почему не какая-нибудь уютная конторка?» – думала я, отстёгивая сумку от велосипедной рамы, зная, что у меня уйдёт битый час на то, чтобы всё отмыть, простерилизовать и упаковать заново. «С меня довольно, – подумала я в сотый раз. – Лучше устроюсь в контору с центральным отоплением и обычным графиком, буду сидеть за красивым гладким столом, стучать на пишущей машинке и думать про вечернее свидание. Самой сложной моей задачей будет разыскать протокол прошлой встречи, а худшей бедой – сломанный ноготь».

Я вошла в Ноннатус-Хаус и тут же увидела на элегантных викторианских плитках множество мокрых грязных следов. Гигантские следы в монастыре? Это и вправду были огромные отпечатки ног – слишком большие, чтобы принадлежать монахине. Может ли такое быть, что к нам пришли какие-то мужчины? В семь вечера это казалось маловероятным. А если бы к нам зашёл настоятель или кто-то из викариев, они бы так не наследили. Если утром к нам заглядывал какой-нибудь торговец и оставил о себе такое малоприятное напоминание, к обеду всё бы уже отмыли. Но тем не менее весь холл был испещрён большими грязными следами.

Загадка.

Затем я услышала голос сестры Джулианны, доносящийся из её кабинета. Обычно она говорила тихо и спокойно, но сейчас в её интонации чувствовалось напряжение, хотя и неясно было, испугана ли она или просто нервничает. Раздались мужские голоса. Все это казалось очень странным, но мне не хотелось медлить, потому что я знала, что до ужина должна разобрать сумку. В комнате я застала Синтию, Трикси и Чамми, увлечённых разговором.

Как сообщила Чамми, она открыла дверь сержанту и констеблю, и те попросили проводить их к старшей сестре. Чамми пришла в замешательство – во-первых, она всегда терялась в присутствии мужчин, а во-вторых, перед ней стоял тот самый полицейский, которого она сбила с ног, когда училась кататься на велосипеде. От смущения она потеряла дар речи. Мужчины вошли, и она нечаянно так хлопнула дверью, что раздался грохот, точно от выстрела. Затем Чамми зацепилась о коврик и рухнула в руки стража порядка, атакованного ею в прошлом году.

Чамми по-прежнему пребывала в таком расстройстве, что не могла толком говорить, но Синтия, по-видимому, услышав грохот двери и падения бедняжки, вышла посмотреть, что случилось. Именно она и отвела полицейских к сестре Джулианне.

Больше никто ничего не знал, но женские умы могут построить массу ни на чём не основанных версий. Пока мы кипятили инструменты, нареза́ли и складывали марлю и наполняли горшки и бутылки, наша фантазия металась между пожаром и убийством. Чамми была убеждена, что полицейский пришёл из-за неё, но Синтия мягко успокоила её, заметив, что вряд ли бы кто-то стал предъявлять претензии год спустя, и это всего лишь совпадение.

Мы отправились ужинать на кухню, нарочно оставив дверь открытой. Услышав, как отворяется дверь кабинета и кто-то уходит, мы навострили уши, но услышали лишь:

– Доброй ночи, сестра. Благодарю вас за уделённое нам время. Мы свяжемся с вами утром.

Входная дверь закрылась, и четверо девушек остались умирать от любопытства.

Лишь после обеда на следующий день сестра Джулианна попросила нас не расходиться, так как хотела с нами поговорить. В столовую пригласили также Фреда, нашего котельщика, и миссис Би, повариху. Дело вскоре должно было стать предметом общего обсуждения, и сестра Джулианна стремилась избежать различных слухов.

Как оказалось, хозяин ювелирной лавки на рынке на улице Крисп-стрит увидел, как сестра Моника Джоан вертит в руках какие-то украшения. Другие торговцы уже говорили ему, что кто-то из монахинь нечист на руку, поэтому он стал исподтишка наблюдать за ней. Она взяла детский браслет, огляделась и ловко сунула его под наплечник, после чего с обычным своим высокомерным видом попыталась уйти. Но тут её остановили. Когда владелец лавки попросил показать, что у неё под наплечником, сестра Моника Джоан нагрубила ему, обвинила в наглости и назвала «дерзновенным мужичьём». Вокруг, разумеется, собралась толпа. Хозяин разозлился, и обозвал её старой перечницей, и потребовал немедленно вернуть браслет, пока он не вызвал полицию. В ответ на это сестра Моника Джоан презрительно швырнула на стол золотой браслет.