Голос её утих, и она продолжила торопливо рисовать – мысли явно опережали карандаш.

– Эврика! – воскликнула она вдруг восторженно. – Всё прояснилось. Парралелей одиннадцать. Не семь. О, это совершенное число. Одиннадцать есть великолепие. Всё скрыто в этом числе.

Голос её понизился до шёпота, и она возвела взгляд к потолку, сияя от восторга. Всё же было в ней что-то необычайно притягательное – меня очаровывали мельчайшие её жесты, движение пальцев, поднятые брови. Кожа у неё была такая тонкая и светлая, что, казалось, с трудом прикрывала хрупкие кости и голубые вены на руках. Она сидела совершенно неподвижно, зажав в пальцах карандаш (она умела сгибать первые фаланги пальцев вне зависимости от остальных).

– Одиннадцать параллелей, одиннадцать звёзд, – бормотала она с закрытыми глазами, – одиннадцать корон…

Я была очарована. Многие терпеть не могли сестру Монику – её считали высокомерной, нетерпимой и полагали, что уж больно много она умничает. Надо признать, что доля истины в этом была. Некоторые находили её жеманной кривлякой, но с этим я согласиться уже не могла. Мне кажется, она всегда держалась совершенно искренне.

Все сходились во мнении, что от сестры Моники Джоан можно ожидать чего угодно, но воровство!

Я была уверена, что она не помнит ничего из произошедшего и её нельзя привлекать к ответственности. Меж тем она продолжала бормотать:

– Одиннадцать звёзд, одиннадцать сфер… одиннадцать чайных ложек…

И тут она открыла глаза и заговорила громко и ясно:

– Приходили утром два полицейских. Два неотёсанных увальня в сапогах и с блокнотами рылись у меня в комоде, будто я какая-то воровка. И сестра Джулианна всё забрала. Все мои вещички. Все ленточки, чайные ложечки. Я их коллекционировала и уже накопила целых одиннадцать штук! И они все были мне нужны, все до единой!

Теперь она явно расстроилась – сестра замерла от ужаса и забормотала:

– Что же теперь со мной будет? Что они со мной сделают? Почему так ведут себя пожилые люди? Это искус? Болезнь? Не понимаю… Я сама себя не понимаю…

Карандаш выпал из её дрожащих пальцев. Оказывается, она прекрасно всё помнила.

Ноннаус-Хаус напряжённо ожидал, когда против сестры Моники Джоан выдвинут обвинение в воровстве. Даже мы, младшие, готовые смеяться и шутить над чем угодно, держались тихо. Мы чувствовали, что нехорошо веселиться, когда всем вокруг тяжело. Сестра Моника Джоан почти всё время проводила у себя. На улице она вообще не бывала, редко спускалась в столовую и, по сути, выходила из комнаты только на молитвы. Иногда я видела её в часовне, но с сёстрами она почти не говорила. Они держались с ней дружелюбно, но она отвечала на их улыбки и добрые взгляды гордым кивком и молча преклоняла колени на скамье. Все мы непростые люди, но молитва и грубость всё же плохо совместимы.

Единственными, с кем она регулярно разговаривала, были миссис Би и я. Милая миссис Би любила сестру Монику Джоан безусловно и беззаветно и по-прежнему не верила в случившееся. Целыми днями она сновала по лестнице, исполняя каждое желание сестры Моники. Та безо всяких на то оснований обращалась с ней как с горничной, но миссис Би, казалось, не имела ничего против, и никакая просьба её не утруждала. Как-то раз я услышала, как она бормочет:

– Китайский, значит, чай. Я-то думала, чай – он и есть чай, но нет, ей подавай китайский. Где ж мне его взять?

Продавцы в Попларе не держали китайский чай, так что миссис Би пришлось отправиться в фешенебельный район Вест-Энд. Когда она с гордостью протянула сестре Моника Джоан чашечку чая, та понюхала его, отхлебнула, после чего объявила, что напиток ей не по вкусу. Любой другой пришёл бы в ярость, но миссис Би и бровью не повела.

– Ничего-ничего, дорогуша, лучше скушайте кусочек этого медового кекса, только утром испекла. А я пока что сделаю вам чайничек отличного чая.

При желании сестра Моника Джоан могла держаться величественнее самой королевы. Она милостиво склонила голову:

– Вы так добры.

Миссис Би просияла. Сестра отломила кусочек кекса и грациозно поднесла его ко рту.

– Восхитительно. Будьте добры, если вас не затруднит, ещё кусочек.

Совершенно счастливая миссис Би в сотый раз за день поспешила вниз по лестнице.

Меня, как и большинство окружающих, сестра Моника Джоан бесконечно восхищала. Но со мной она вела себя совсем по-другому. Интуиция подсказывала ей, что иная тактика не сработала бы. Мы держались на равных и наслаждались обществом друг друга. На протяжении долгих недель ожидания мы множество раз беседовали в её прелестной комнатке после обеда или перед вечерней службой. Мы говорили часами. Краткосрочная память подводила её (зачастую она даже не знала, какой сейчас день или месяц), но давние события она помнила прекрасно. Моника Джоан рассказывала мне о своём викторианском детстве, об эдвардианской эпохе и о Первой мировой войне. Она была хорошо образована, речь у неё была ясная и живая, и выражалась она очень изысканно – видно было, что это ей даётся без всякого труда. Мне хотелось побольше узнать о прежней жизни в Попларе, и я без конца расспрашивала её, но тщетно. Её нелегко было навести на нужную тему, и зачастую она просто пропускала мимо ушей мои слова и вопросы. У неё была привычка вдруг заявлять нечто совершенно не относящееся к теме разговора:

«Вот же алчный негодяй!» – и тут же забывать об этом. Видимо, алчный негодяй пробрался в её голову и вскоре сбежал, поджав хвост.

Порой мысль её текла легко и ясно. Сестра Моника Джоан делала громкие заявления вроде: «Женщины – это соединительная ткань общества!» – после чего брала карандаш и легонько качала его, сжав тонкими пальцами – этими удивительными пальцами, которые могли сгибаться в первой фаланге. Будет ли продолжение у этой мысли? Любое слово могло нарушить её размышления.

– А женщины в трущобах смолоду способны на сверхъестественные свершения, которые многих из нас просто убили бы. Сегодня они купаются в роскоши – только взгляните на всех этих хохотушек! – и не помнят, как жили и умирали их матери и бабушки. Они не понимают, чего стоило поднять семью двадцать-тридцать лет назад.

Она посмотрела на карандаш и покрутила его между пальцами. Я задумалась над правильностью употребления слова «роскошь» в данном контексте, но побоялась задавать вопросы, чтобы не спугнуть её воспоминания. Она продолжала:

– Не было ни работы, ни еды, ни детской обуви.

Если не платить арендную плату, семью выселят. Вышвырнут на улицу именем закона.

Она умолкла, и мне вдруг вспомнился эпизод, свидетелем которого я стала несколько недель назад, когда ехала на велосипеде после ночных родов.

Было около трёх часов утра, и мне навстречу шли люди – мужчина, женщина, несколько детей. Они жались к стене. Женщина обнимала младенца и волокла чемодан. Мужчина нёс на голове матрас, тащил за собой рюкзак и несколько сумок. Дети (среди них не было ни одного старше десяти) также несли вещи. Увидев фонарик на моём велосипеде, они отвернулись к стене.