– Разве это так уж странно? – спросил Бовуар. – Многие художники и писатели хранят свои работы под спудом. Об этом все время пишут. А после их смерти эти работы находят и выручают за них целые состояния.

– Да, но тут другой случай. На прошлой неделе Джейн решила представить свою картину на выставке в Уильямсбурге. Она решила это в пятницу утром, а жюри принимало работу в пятницу днем. Ее картина была принята.

– Картину приняли, а ее убили, – пробормотал Бовуар. – Странно.

– Если уж речь зашла о странностях, то верно ли, что мисс Нил никого не приглашала в свою гостиную?

– Это верно, – сказал Питер. – Мы к этому так привыкли, что не находили здесь ничего необычного. Это как хромота или хронический кашель. Небольшое отклонение, которое становится нормой.

– Но почему она никого не приглашала?

– Я не знаю, – в замешательстве призналась Клара. – Как сказал Питер, я к этому так привыкла, что мне ее поведение не казалось странным.

– И вы никогда не спрашивали?

– У Джейн? Кажется, спрашивали в самом начале, когда приехали. А может, спрашивали у Тиммер и Рут, но ответа мы точно никакого не получили. Похоже, никто не знает. Габри думает, что у нее оранжевый ворсистый ковер и порнография.

Гамаш рассмеялся:

– А вы что думаете?

– Я не знаю.

Наступило молчание. Гамаш задумался об этой женщине, которая предпочитала так долго жить с таким множеством тайн, а потом решила расстаться с ними. И поэтому умерла? Вот это-то и был главный вопрос.

Нотариус Норман Стикли встал из-за стола и приветственно кивнул, затем опустился в кресло, не предложив сесть трем полицейским. Он надел большие круглые очки и, глядя в бумаги, разразился речью:

– Это завещание было составлено десять лет назад, и тут все очень просто. После вычета нескольких незначительных даров все имущество переходит к ее племяннице, Йоланде Мари Фонтейн, или ее сыну. Наследство включает дом в Трех Соснах и все его содержимое, а к этому все денежные средства, которые останутся после вручения даров и затрат на похороны и оплаты всех прочих счетов за расходы, которые понесут душеприказчики. И за вычетом, конечно, налогов.

– А кто назван душеприказчиками? – спросил Гамаш, спокойно приняв удар, нанесенный следствию, хотя и выругавшись про себя.

Он чувствовал: что-то здесь не так. «Может быть, это твоя гордыня, – подумал он. – Ты слишком упрям и не хочешь признать, что ошибался и эта пожилая женщина вполне естественно оставила дом своей единственной родственнице».

– Рут Зардо, урожденная Кемп, и Констанс Хадли, урожденная Пост, известная, насколько я знаю, как Тиммер.

Эти имена взволновали Гамаша, хотя он и не понял, по какой причине. Может быть, дело в самих людях. В том, что покойная выбрала их. В чем же еще?

– А других завещаний она у вас не оставляла? – спросил Бовуар.

– Оставляла. Было завещание за пять лет до этого.

– У вас есть его копия?

– Нет. Неужели вы думаете, у меня есть место, чтобы хранить старые документы?

– А вы не помните, что там было? – спросил Бовуар, предполагая услышать еще один ответ в таком же духе.

– Неужели вы…

Но Гамаш прервал его.

– Если вы не помните точных условий, то, может, вспомните в общих чертах, почему она решила изменить завещание пять лет спустя? – спросил он самым дружелюбным и рассудительным тоном, на какой был способен.

– Многие люди меняют завещания каждые несколько лет, – сказал Стикли, и Гамаш начал думать, что такой немного капризный тон – это манера общения нотариуса. – И мы сами рекомендуем, чтобы клиенты делали это каждые два или пять лет. Но конечно, – добавил Стикли, словно предупреждая обвинение, – не ради нотариального сбора, а потому, что жизненная ситуация склонна меняться. Рождаются дети, внуки, супруги умирают, разводятся.

– Большой поток жизни, – вставил Гамаш, чтобы пресечь этот поток.

– Вот именно.

– И тем не менее, мистер Стикли, ее последнее завещание составлено десять лет назад. Почему? Думаю, мы можем предположить, что она составила это завещание, поскольку прежнее стало недействительным. Но, – Гамаш наклонился и постучал пальцем по длинному тонкому документу, лежащему перед нотариусом, – и это завещание тоже устарело. Вы уверены, что оно последнее?

– Конечно последнее. Люди заняты своими делами, а завещание не является приоритетом. Составление завещания – занятие неприятное. Есть масса причин, по которым люди откладывают это на потом.

– А что, если она обратилась к другому нотариусу?

– Это невозможно. И я возражаю против таких домыслов.

– Почему вы думаете, что это невозможно? – не отступал Гамаш. – Она что, должна была непременно известить вас?

– Я просто знаю. Город у нас маленький, и мне стало бы известно.

Point finale[33].

Когда они уходили с копией завещания, Гамаш обратился к Николь:

– И все же я не убежден насчет этого завещания. Я хочу, чтобы вы сделали кое-что.

– Да, сэр, – сказала она, сразу же насторожившись.

– Выясните, последний ли это вариант. Сможете это сделать?

– Absolument[34].

Николь была на седьмом небе.

– Есть тут кто? – громко спросил Гамаш, просовывая голову в дверь Уильямсбургской художественной выставки.

После посещения нотариуса они прошли к галерее – прекрасно сохранившемуся и отреставрированному зданию бывшей почты. Огромные окна пропускали всю ту малость света, какую предлагали небеса, и этот серый свет падал на узкие потертые деревянные полы, налипал на девственно-белые стены небольшой открытой комнаты, придавая ей чуть ли не призрачное сияние.

– Bonjour, – снова проговорил Гамаш.

В центре комнаты стояла старая пузатая печка. Она была прекрасна. Простая, прямая, никакого изящества, просто большая черная печка, которая вот уже сотню лет противостояла канадским холодам. Николь нашла выключатель и щелкнула им. На стенах висели громадные абстрактные холсты. Это удивило Гамаша. Он ожидал увидеть милые сельские акварельки, романтические и пользующиеся спросом. А вместо этого оказался в окружении ярких полос и сфер высотой в десять футов. От них исходило впечатление молодости, энергии, силы.

– Добрый день.

Николь вздрогнула, а Гамаш повернулся и увидел идущую к ним Клару. На выбившейся пряди волос у нее висела заколка в виде уточки, готовой к последнему полету.

– Какая неожиданность, – сказала она, улыбаясь. – После нашего разговора о Джейн я решила приехать и еще раз посмотреть ее картину, тихо посидеть перед ней. Словно бы посидеть с ее душой.