Гектор закрыл глаза, вновь пытаясь вызвать сон, чтобы хоть как-то ускорить течение времени. Но жестокая боль в онемевших плечах, спине и ногах не давала расслабиться и погасить измученное сознание.

Каменная темница, в которой он находился, была трёх локтей в длину, трёх в ширину и четырёх в высоту. Ни лечь, ни даже сидя вытянуть ноги, ни раскинуть руки, ни встать в ней было невозможно. Со всех сторон — ровные, тяжёлые плиты, которые при самом отчаянном усилии нельзя было не то что поколебать, но даже заставить дрогнуть.

Узник вспомнил мучительное заточение под обломками зала титанов. Тогда, конечно, было страшнее, больнее, хуже. Но он ждал Ахилла, он знал, что тот придёт и поможет. Сюда не придёт никто.

Гектор попытался согнуть и без того полусогнутые ноги, чтобы хоть чуть-чуть разогнать кровь. Глухо заскрипели железные цепи. Тяжёлые кольца на щиколотках соединялись несколькими громадными звеньями. Цепь была короткой, рассчитанной на то, чтобы шаг скованного был чуть длиннее его стоны. Такой же дайны цепь сковывала руки узника, и эти две цепи соединяла между собой третья, быть может, на пару звеньев длиннее, так что руки ни при ходьбе, ни даже сидя нельзя было поднять выше уровня груди. Это не только добавляло узнику физических мучений, но и делало его положение ещё более унизительным.

Несмотря на невыносимую ограниченность движений Гектор в первые же часы заточения в каменном саркофаге сумел ощупать его сверху донизу, используя кончик языка там, куда не мог вытянуть скованные руки. Он очень скоро понял, что темница, в которой его заключили, несокрушима — по крайней мере, её невозможно открыть изнутри.

За свои тридцать с лишним лет троянский герой побывал уже во многих страшных и, казалось бы, безвыходных ситуациях, и был достаточно закалён для того, чтобы не обезуметь от бессильного гнева, не оцепенеть от ужаса при мысли о смерти в этом безмолвном склепе. И всё же его душа, пожалуй, никогда не была так близка к отчаянию. Больнее и страшнее всего было сознание, что он сам виноват в случившемся, что его, великого и опытного воина, обманули, как мальчишку, и принесли в жертву. Чужой холодный расчёт построил на нём хитроумную игру, и он, не поняв этой игры, попался в капкан!

Нестерпимо больно было думать и о том, что из-за своей же глупости он никогда больше не увидит Ахилла, не найдёт жену и сына, не вернётся в Трою. Скорее всего его родные никогда даже не узнают, где и как он погиб.

Эта мысль, пришла уже в сотый раз, вызвала истерическое желание размозжить затылок о каменную стену. На это у него вполне хватило бы сил. «Молодец! — вновь попытался он устыдить себя. — Мало того, что ты оказался доверчивым идиотом, которого поймали, как пташку на клей[5], так ты ещё и не можешь выдержать испытание до конца, дотерпеть, не уронив себя окончательно! Ведь если положение никак не изменится, то и терпеть-то недолго...»

В самом деле — судя по появлению и исчезновению на верхней плите смутного пятнышка света, он находился в темнице почти двое суток. За это время ему ни разу не приносили ни еды, ни воды. Он почти не испытывал голода, боль в онемевших членах, в пронзённом дротиком левом плече поглощала большинство ощущений. Но жажда выжигала его изнутри и была не менее мучительна, чем боль. Горло горело и, казалось, распухало. Он понимал, что сможет протянуть ещё сутки, возможно, двое, потом наступит конец.

«Но если меня не убили сразу, то, возможно, я им ещё зачем-то нужен! — пытался успокоить себя горой. — Или, может быть, это просто такой способ казни? У египтян в этом деле воображение развито непомерно. Но тогда мне бы сказали об этом перед тем, как опустить плиту — сознание неизбежности усиливает муки во много раз. Если же это — пытка, то чего они добиваются, чтоб их заели осы! Чего?»

Он ещё раз во всех подробностях припомнил своё пленение. Бой, в котором, вернее, перед которым, его предали. Поспешное отступление основных сил эфиопских мятежников и окружение его маленького передового отряда громадной армией египтян. Сражение, ранение, одно, затем второе падение с колесницы, страшный удар по голове. Потом ему накрыли лицо чем-то приторно-душным, и сладкий угар окончательно поглотил сознание. Наверное, его куда-то везли, ведь не посреди же равнины была эта каменная тюрьма! Но он ничего не сознавал и ничего не мог вспомнить с того момента, как вдохнул дурман и до того, как, очнувшись, ощутил себя скованным, на дне каменного саркофага. Правда, верхней плиты над ним не было — был квадрат серого сумрака, блики факелов и обрамленное короткой вьющейся бородкой лицо человека в блестящем широком ожерелье, который крикнул, нагибаясь:

— Ну что же, собака-чужеземец! Как тебе теперь?

Он говорил на самом распространённом в Египте наречии, которому Гектора обучили в юности и которое он хорошо знал.

— Как же ты посмел, дрянной пёс, — продолжал человек в ожерелье, — как ты посмел встать во главе войск мятежников и изменников и посягнуть на величие власти живого бога[6]?!

Гектор молчал, спокойно глядя снизу вверх на этого человека, судя по всему, низкорослого и неуклюжего.

— Отвечай, скотина, когда тебя спрашивает главный надзиратель темницы фараона! Кто подговорил тебя и кто тебе уплатил? Говори, ну!

— Я говорю только со своими рабами, а до чужих мне нет дела, — ответил троянец, и хотя голос его был глух и хрипловат, слова звучали чётко. — И не тебе, тюремная мышь, спрашивать меня о моих поступках. Я — царь и буду говорить только с царём, либо с кем-то из его первых приближённых. Так и передай тем, кто послал тебя!

Человек в ожерелье отпустил какое-то ругательство, смысла которого Гектор не понял, поскольку в египетскую речь вторглись чужие мусорные слова.

— Ну, ты договоришься, падаль! — завопил затем надзиратель. — Жаль я не услышу твоего воя из-под земли! И обернулся к кому-то позади: — Закрывайте!

Сверху что-то щёлкнуло, заскрежетало, и верхняя плита, надвинувшись, обрушила на пленника тяжёлую и душную тьму.

«Изменилось бы что-нибудь, если бы я попытался что-то объяснить надзирателю? — спросил себя Гектор. — Да что бы понял этот идиот? И можно ли без конца множить собственное унижение? В любом случае не он решит мою судьбу!»

Он вновь закрыл глаза. В голове нарастал назойливый гул, будто прямо в уши влетал пчелиный рой. Узник понимал, что это не реальные звуки — гул был вызван жаждой и нестерпимой болью. Он слышал когда-то, что у людей, умирающих в пустыне, бывают и зрительные видения.

— Где ты, Ахилл, брат мой, где ты? — прошептал узник, пытаясь облизать засохшие губы и чувствуя, что его язык так же горяч и сух. — Сердце моё говорит, что ты жив! Неужели я больше не увижу тебя? Если бы ты узнал, где я сейчас, ты, несмотря ни на что, пришёл бы мне на помощь!