Монахини никогда не одобряли нашего рвения поплавать. Слишком вызывающе, слишком опасно. Подводные течения, водовороты и мода на раздельные купальники были их врагами. Однако в моем воображении монахини плавали куда лучше, чем они сами думали: я представляла, что если какая-то из них упадет за борт лодки, то ее одеяния распластаются по воде, как крылья ската, и она поплывет сквозь волны, словно невиданный прежде морской обитатель. Я придвинулась ближе к воде, зарылась ногами во влажный песок, но все еще не готова была окунуться.

Я скучала по плаванию. В школе я словно была другим человеком и не знала, по каким вещам я скучаю, чего мне не хватает и что я люблю, но теперь тоска догнала меня и пыталась наверстать упущенное. Словно мое сердце вернулось ко мне лишь для того, чтобы я осознала, что оно разбито. Когда мне сделалось совсем уж невыносимо, я отступила к лестнице, разочарованная.

Вернувшись домой, я задержалась на заднем крыльце, чтобы стряхнуть песок с ног. Верхняя половина двери распахнулась, едва не ударив меня. Маргарет высунула оттуда голову и поманила пальцем внутрь.

– Что… – начала было я, но тут же вспомнила, что говорить с ней нельзя. И попыталась пожать плечами. Она лишь повторила жест, более настойчиво, и ушла, ворча себе под нос. Там что-то происходило.

Миновав кухню, я вышла в главный зал. Там стояли чемоданы, нагроможденные друг на друга: новый набор, гобеленная ткань с кожаной отделкой. Два пароходных кофра, три шляпных коробки и один вертикальный чемодан на колесиках. Похоже, она богата, подумала я. Возможно, даже богаче Зарринов, хотя не факт, что они надолго сохранят богатство.

Мама встала со стула в гостиной. Она оказалась полностью одетой, что меня удивило, и совершенно сухой. С взволнованным видом она вышла в зал.

– Элеанор, – сказала она.

– Что тут у вас происходит? – спросила Лума, плавно спускаясь по лестнице, одетая в ночную рубашку в пожелтевших кружевах. Она отбросила волосы назад и сунула палец в нос. – Что за суета?

Мама перевела взгляд на Луму, и ее брови поползли вверх, а уголки губ опустились. Она расстроена? Или ей стыдно?

– Девочки, – сказала мама. – Знакомьтесь: ваша grand-mère.

В главной гостиной на одном из вольтеровских кресел сидела плохо различимая фигура.

Лума попятилась и прислонилась спиной к перилам. Она нервничает, поняла я. И решила вести себя по-другому. Какой бы ни оказалась наша grand-mère, будь она хоть безглазым чудовищем, я встречусь с ней лицом к лицу.

Разглядев женщину в кресле, я едва не ахнула.

На ней было бледно-серое платье и розовые перчатки. Седые волосы были зачесаны в объемные кудри в стиле сороковых годов. Сама она оказалась низенькой и пухлой, с полным моложавым лицом, на котором виднелись лишь две морщинки у губ. Пока я шла к ней, она встала с кресла, склонила голову набок и тепло улыбнулась.

– Элеанор, – сказала она, – как же чудесно увидеть тебя спустя столько лет. – Она говорила по-английски, но с легким французским акцентом, звучало очень мелодично.

– Ты знала обо мне? – спросила я.

– Разумеется! Твоя мама написала мне много лет назад и сказала, что родила дочку, у которой рот в точности как у меня!

Рот у нее был действительно похож на мой: широкий, с тонкими губами, подчеркнутыми яркой помадой. Когда она улыбалась, ее лицо словно трескалось напополам. Она казалась такой дружелюбной, такой открытой. Я испытала небольшой прилив гордости. Пусть моего лица нет среди портретов в зале, но вот оно, передо мной.

– Я так рада с тобой познакомиться, – сказала я.

– Я много о тебе слышала. – Она опустила взгляд. – Но никогда не думала, что нам представится возможность встретиться.

– У тебя, наверное, было много дел там, за океаном.

– О, после войны не так уж много. Это было ужасно. – У нее был такой чудесный акцент, что мне пришлось приложить усилия, чтобы перестать улыбаться и изобразить сочувствие. – Мне чудом посчастливилось пережить это время. На войне творились такие вещи, просто… ужасные.

– Мне так жаль, – сказала я. – Я не хотела напоминать о грустном.

– Не беспокойся, дитя, – сказала она. – Иди же, поцелуй меня.

Я легонько клюнула ее в щеку, а она притянула меня к себе в скромные объятия. От нее приятно пахло тальком и чем-то соленым. Она опустила ладони мне на плечи и развернула меня лицом к маме. Позади мамы, в глубине зала, Маргарет с трудом поднималась по лестнице, словно муравей-рабочий под грузом чемоданов.

– Какое прекрасное у тебя дитя, милая, – сказала grand-mère маме. – Я уже люблю ее.

И тут она заметила в дверном проеме Луму.

– А кто это? – спросила она.

– Это… Лума, – ответила мама. Хоть она и пыталась казаться веселой, в ее голосе проскальзывали нотки ужаса и растерянности. – Твоя вторая внучка. О ней я тебе тоже писала.

– Конечно.

– Ей двадцать один, – продолжала мама. – И она настоящая красавица.

Я не видела лица grand-mère, но ее пальцы чуть крепче сжались на моих плечах, словно она пыталась притянуть меня ближе к себе, чтобы защитить.

– Ты ведь умеешь разговаривать, моя дорогая? – спросила grand-mère.

Лума угрюмо кивнула.

– Так поговори же со мной, прошу, – продолжала grand-mère. – Мне не терпится услышать твой голосок. Ты всегда носишь… такое?

Лума насупилась.

– Не думаю, что это вообще тебя касается. Я не ребенок.

Это меня удивило. Я выпучила глаза, глядя на Луму, пытаясь намекнуть ей, что сейчас жду от нее хороших манер. Если она спугнет grand-mère, я ее убью.

– Вполне справедливо, – сказала grand-mère. – Ты юная леди. Я просто удивилась, что ты оделась как на маскарад.

Лума раскрыла рот, но тут же его закрыла. Она проиграла эту партию и сама не понимала как. Вместо ответа она зарычала.

Grand-mère склонила голову, глядя на нее.

– Прости, – сказала она. – Я не понимаю, почему ты так мне не рада.

Казалось, Лума вот-вот расплачется. Оттолкнув маму, она побежала прочь, к той же задней двери, за которой не так давно скрылся Рис. Мы слышали, как дверь захлопнулась за ее спиной. Ошеломленная мама стояла на месте, словно боясь пошевелиться.

– Любопытно, – сказала grand-mère. – И здесь с вами еще живет… мальчик?

– Кузен девочек, Рис, – сказала мама. – Он, должно быть, на улице.

– Что ж, полагаю, нас всех ждет общий ужин?

– Да, – сказала мама. Судя по голосу, она испытала облегчение. – Конечно, mère.

– Надеюсь, я сумею изменить это ужасное первое впечатление, – продолжала grand-mère. – Мне очень не по себе из-за того, что я была так строга к бедняжке. Я ведь знаю, как это важно для юных леди, чтобы их воспринимали всерьез. Это помогает избежать стольких неприятных ситуаций.