Отдав корзины в его руки, она даже не задумывалась, что доверяется чужому человеку.

Спустив Марьюшку в руки незнакомца, она заметила, что сына нет рядом. Она растерянно посмотрела назад и уже хотела бежать в его комнату, но:

— Где Иван? — спросила она, наклоняясь через окно.

— Мам, я тут, — прозвучало за окном, и она с облегчением вздохнула.

Спустившись на землю и подхватив корзины, они гуськом направились через огород. Незнакомец вёл только ему известной тропой.

В деревне лаяли собаки, вдали играла гармонь, и даже слышался смех девчат, но за домом было темно и ничего практически не видно. Она несколько раз спотыкалась, чувствуя, как нога утопает в мягкой земле.

И с сожалением подумала, что в этот раз она простоит впустую и не примет ни одного зерна. И с горечью осознала, что столько труда они положили, вскапывая поле с сыном.

Вскоре они зашли в лес, где их ждала подвода. Погрузив небольшой скарб и усадив их, незнакомец вскинул вожжи, и лошадь начала свой путь.

Оливия с тоской смотрела в сторону покинутого места, и вдруг увидела взметнувшееся пламя.

— Горит, — прошептала она. — Дом горит!

— Тихо! Оглашённая. Тихо! — и он придавил её рукой, уже порывавшуюся бежать и спасать своё имущество, а то, что это её дом горит, Оливия и не сомневалась.

Так и проехали некоторое время: она, прижатая его сильной рукой и всхлипывающая, и дети, обнявшие её с двух сторон.

Оливия тихо плакала о доме, который ей стал родным: где она нашла своё место в этом мире, где девушку поддерживали, и где она обрела свою семью.

Сколько любви и заботы Оливия вложила в этот дом, а сейчас всё это уничтожается огнём!

И промелькнула мысль, что если бы чужой человек не протянул им руку помощи, то, возможно, что она с детьми погибла бы в этом пожаре.

И Оливия сильнее прижала к себе детей и благодарила Триединого, пославшего помощь.

А в это время в деревне около её пылающего дома горели такие же горячие страсти.

Тимофея облепили мужики, не давая ему возможности броситься в горящий дом. Он их скидывал, но на него наседали другие, удерживая его от необдуманного шага. Все понимали, что он погибнет там, если войдёт в дом.

Пока сбежалась вся деревня, деревянный дом был весь объят пламенем, и было видно, что крыша сейчас вот–вот рухнет.

Но обезумевший Тимофей ничего не хотел видеть и слышать: он рвался в дом спасать Оливию.

Раскидав мужиков, он сделал шаг к дому, но тут на его шее повисла Фроська, крича и плача.

Он бы и её отбросил, как кутёнка, только раздался треск, и крыша рухнула. Все охнули, а он встал, как вкопанный, и в отблеске пламени его лицо было искажено болью, и застыло страшной маской.

Посмотрев невидящими глазами на Фроську, он отнял её руки от себя и с силой оттолкнул. Она упала на землю и смотрела на него растерянно.

—Постылая, — зло выплюнул Тимофей ей. Развернулся и медленным шагом направился сквозь толпу, которая уступала ему дорогу.

Фроська сидела на земле и выла, поняв, что этим словом он поставил крест на их семейной жизни.

Ничего у неё не будет: ни семьи, ни детей, ни мужа. И только сейчас она поняла опрометчивость своего поступка и расплату за своё упрямство и зависть.

Было тихо, все были шокированы разыгравшейся семейной трагедией, и только жар и треск пожара говорил, что можно разрушить в одно мгновение всю жизнь.

И в этой тишине прозвучал осуждающий голос Дарьи:

— Такую любовь загубили на корню.

Фроська, поддерживаемая отцом, с опущенной головой прошла сквозь толпу, будто шла на эшафот.

Никто в это раз не сочувствовал ей, увидев, как Тимофей бросался в огонь за своей любимой.

Никто не ожидал такой любви между двумя людьми, и многие искренне пожалели, что осуждали их.

Но внимание переключилось на пожар, который мог перекинуться на другие дома.

Только их опасения были напрасны: ветра не было, и остаток огня вскоре затушили, оставив обгоревшие брёвна во дворе, которые ещё много времени будут напоминанием об искренних чувствах, о людской зависти и подлости, и о разыгравшийся трагедии.

А Тимофей в это время брёл по лесу и не видел, куда идёт. Он ничего не соображал, боль в груди встала, как кол, не давая вздохнуть полной грудью.

Он рванул рубашку, порвав её, и стал тереть грудь рукой, стараясь убрать боль или хотя бы ослабить натиск, но она не проходила, и от этого он тихо стонал, желая освободиться и дать свободу этому чувству.

Его мотало из стороны в сторону, будто он только что вышел из кабака, пьяный и ничего не соображающий.

Ноги заплетались, плечи поникли, но он упрямо шёл, не видя ничего вокруг.

И только ноги знали путь и привели его к их укромному месту, где они встречались и расстались с Оливией.

Горькие скупые слезы беззвучно текли по щекам, и борода останавливала их бег, и они оседали мелкими капельками.

Тимофей со стоном упал около дерева, обхватил руками голову и просидел до зари, вспоминая и проживая все мгновения своей жизни, которая была до его женитьбы.

То, что было после, он даже не воспринимал за жизнь, — это было только жалкое подобие её.

Он вспоминал каждый взгляд, улыбку своей любимой. Проживал все чувства, которые они дарили друг другу.

Он чувствовал вкус её губ, запах волос, податливое тело и ласковый голос, зовущий его: «любимый!»

— Нет, нет, не покидай меня! Люба моя! Не покидай! Ты жива! Жива, жива…, — тихо шептал, как молитву.

И он не хотел верить, что девушка погибла, сердце не принимало эту действительность, и оно билось с надеждой на лучшее.

Может, просто сердце не хотелось смириться с потерей? С потерей той единственной любви, которая дарила счастье, силу, крылья для него всё это время?

Он винил себя, что не смог уберечь её, не смог решиться и уехать с ней в другое место, не смог сохранить дар, данный ему Триединым.

Сможет ли он полюбить так же как любит он её, — нет, не сможет.

Она ему была дана, только она!

И тишину леса нарушали стон и тихий шёпот, зовущий свою любимую.

Тимофей поднялся с первыми лучами солнца и направился в путь, — куда, он и сам не знал.

В разорванной рубашке, угрюмый, он шёл, подставляя лицо под утренний прохладный ветер.

Ветки