— А это значит: кров, питьевая вода и семена для выращивания сельскохозяйственных культур.

— Я также предполагал, что в колонии будут обеспечены полицейский надзор и надлежащее управление. Даже в девятнадцатом веке, когда каторжников депортировали в Австралию, в колониях имелись губернаторы, не важно, либеральные или безжалостные, но ответственные за поддержание мира и порядка. Поселения не оставляли на милость сильнейших и наиболее опасных из каторжников.

— Разве? — насмешливо спросила Фелиция. — Это ваше мнение. Но сейчас совсем другая ситуация. Вы же знаете, какова логика исправительной системы. Если люди избирают путь насилия, грабежа, террора, если они используют в своих интересах других, пусть и живут с людьми, настроенными так же. Если им хочется именно такого общества, они его получают. Если у них есть хоть какие-то положительные качества, они организуются разумным способом и станут жить в мире друг с другом. Если же нет, их общество выродится в хаос, который они с такой готовностью навязывают другим. Право выбора полностью принадлежит им.

— А что касается губернатора или тюремщиков, чтобы насаждать порядок, то где вы найдете таких людей? — вмешалась Харриет. — Вы приехали сюда, чтобы предложить себя в добровольцы? А если вы не хотите, то кто захочет? Людям смертельно надоели преступники и преступность. Они не готовы жить в страхе. Вы родились в девятьсот семьдесят первом, не так ли? Вы должны помнить девяностые годы, когда женщины боялись ходить по улицам своих городов, когда увеличилось число преступлений на сексуальной почве и с применением насилия; когда старики отсиживались в заточении в своих квартирах, а некоторые даже сгорели за своими засовами; когда пьяные хулиганы нарушали спокойствие в маленьких городках; когда дети стали такими же опасными, как и взрослые; когда никакая собственность не была в безопасности, если только она не была защищена от взломщиков дорогими системами сигнализации и решетками. Все было испробовано, чтобы искоренить преступность, все виды так называемого воздействия, все режимы в наших тюрьмах. Жесткое и суровое обращение не сработало, равно как и доброта и снисходительность. Теперь же, со времени года Омеги, люди говорят нам: «Хорошего понемножку». Священники, психиатры, психологи, криминологи — никто не нашел ответа. Мы гарантируем свободу от страха, свободу от нужды, свободу от скуки, но без первой остальные свободы бессмысленны.

— Старая система, однако, не была лишена выгоды, так ведь? — добавил Ксан. — Полиция получала хорошие деньги. И представители средних классов прилично жили за счет этой системы — сотрудники судов, социальные работники, мировые судьи и судебные чиновники. Это была довольно выгодная маленькая индустрия, целиком зависевшая от правонарушителя. Людям твоей профессии, Фелиция, используя дорогостоящую юридическую квалификацию, отлично удавалось добиваться осуждения людей, к удовлетворению коллег, которые, подавая апелляции, добивались отмены приговоров. Сегодня поощрение преступников — это роскошь, которой мы не можем себе позволить, хотя бы для того, чтобы обеспечить комфортабельный уровень жизни либералам из среднего класса. Но я подозреваю, Тео, что штрафная колония на острове Мэн не последняя из твоих забот.

— Меня беспокоит обращение с «временными жителями», — продолжил Тео. — Мы ввозим их как рабов и относимся к ним как к рабам. Для чего нужна квота? Если они хотят приезжать, впустите их. Если они хотят уехать, отпустите.

Вулвингтон закончил рисунок: первые две шеренги кавалерии элегантно гарцевали по верхней части листа бумаги. Подняв глаза, он сказал:

— Уж не предлагаете ли вы неограниченную иммиграцию? Помните, что произошло в Европе в девяностых? Народ устал от орд, вторгавшихся из стран, где было ничуть не меньше природных богатств. Но люди там в течение десятилетий позволяли дурно управлять собой, ибо были трусливы, ленивы и глупы, а теперь вознамерились воспользоваться благами, завоеванными на протяжении веков чужими интеллектом, трудолюбием и смелостью. Извратив, между прочим, и уничтожив цивилизацию, частью которой им так хотелось стать.

«Они теперь даже выражаются одинаково, — подумал Тео. — Однако кто бы из них ни говорил, он повторял слова Ксана».

— Речь не об истории, — возразил Тео. — У нас нет недостатка в ресурсах, рабочих местах, домах. Ограничение иммиграции в умирающем малонаселенном мире — это не самая великодушная политика.

— Она никогда такой и не была, — заметил Ксан. — Великодушие — добродетель индивидуумов, а не правительств. Когда великодушны правительства, это происходит на чужие деньги, за счет безопасности, за счет будущего.

И тут впервые заговорил Карл Инглбах. Он сидел в той же позе, в какой Тео видел его десятки раз, — немного наклонившись вперед и положив прямо перед собой крепко сжатые кулаки, будто скрывая какое-то сокровище, об обладании которым тем не менее хотел дать понять Совету. Или словно собираясь затеять детскую игру, раскрывая одну ладонь, другую, а затем демонстрируя переместившуюся туда мелкую монетку. Он походил — и, вероятно, ему надоело это выслушивать — на Ленина — то же добродушное лицо, блестящий лоб и яркие карие глаза. Карл не любил тесных галстуков и воротничков, и сходство с вождем мирового пролетариата усиливал бежевый льняной костюм, который он всегда носил, — отлично сшитый, с высоким воротником и застежкой на левом плече. Однако в нем произошла ужасающая перемена. Тео с первого же взгляда понял, что он смертельно болен и, возможно, близок к концу. Череп с туго натянутой на выступающих костях пятнистой, желтушного цвета, кожей и тощая, как у черепахи, шея, торчащая из рубашки. Тео приходилось видеть такие лица. Только глаза оставались прежними и яркими огоньками, горели в глазницах. Но когда Карл заговорил, голос его был, как и прежде, громким и твердым. Словно вся оставшаяся у него сила сконцентрировалась в его разуме и голосе, красивом и звучном.

— Вы — историк. Вы знаете, какое зло творилось на протяжении веков во имя выживания наций, сект, религий, даже отдельных семей. Что бы человек ни совершал — во благо или во зло, — он совершал, осознавая, что является лишь частицей истории, что жизнь его коротка, неопределенна, хрупка, зато у нации, расы, племени есть будущее. Эту надежду в конце концов утратили все, кроме дураков и фанатиков. Незнание прошлого унижает человека, без надежд на будущее он становится диким зверем. В каждой стране мира мы наблюдаем, как люди теряют эту надежду, как приходит конец науке и изобретениям, кроме тех открытий, которые продлевают жизнь или прибавляют ей комфорта и удовольствий, наблюдаем, как люди перестают заботиться о природе и о нашей планете. Какое имеет значение, что за дерьмо мы оставим после себя в наследство от нашего краткого разрушительного пребывания здесь? Массовая эмиграция, нескончаемые внутренние беспорядки, религиозные и племенные войны девяностых уступили место вселенскому беззаконию, отчего не сеется и не убирается хлеб, животные брошены, повсюду царит голод, идет гражданская война, сильные грабят слабых. Мы стали свидетелями возврата к старым мифам, к старым суевериям, даже к человеческим жертвоприношениям, иногда в массовом масштабе. В том, что наша страна во многом избавлена от этой вселенской катастрофы, — заслуга пятерых людей, сидящих за этим столом. В частности, Правителя Англии. У нас есть система, которая простирается от этого Совета вниз, до местных советов, и сохраняет остатки демократии для тех немногих, кому все еще есть до этого дело. У нас разумное отношение к труду, до некоторой степени учитывающее индивидуальные желания и таланты и гарантирующее людям возможность продолжать трудиться даже в том случае, если у них нет потомков, которые унаследуют результаты их труда. Несмотря на неизбежное стремление тратить, приобретать, удовлетворять повседневные нужды, у нас стабильная валюта и низкий уровень инфляции. У нас есть планы, которые обеспечат последнему поколению — а ему посчастливится жить в многорасовом пансионе, имя которому — Британия, — запасы еды, необходимые лекарства, свет, воду и источники энергии. Имея все эти достижения, следует ли так уж беспокоиться из-за недовольства некоторых «временных жителей», или того, что кое-кто из стариков избирает публичную смерть, или из-за штрафной колонии на острове Мэн?