– Называй его лучше Бурдюком.

Это был голос Глаза. А я даже не слышал, как он подошел.

– Бурдюком?.. – Михашир растерянно переводил взгляд с Глаза на меня. – Но ведь… Я слышал… Тот самый Бурдюк…

– Тот самый, – легко согласился Глаз. – Открывай ворота, у Скваманды ничего к нам нет.

Михашир смотрел на меня. Я это чувствовал, но не видел, так как решил тщательно изучить песок под своими ногами. Прошло боги знают сколько времени, и Михашир, так ни слова и не сказав, постучал в неприметное закрытое окошко на воротах. Через несколько секунд они начали медленно и без скрипа открываться.

– Пошли, Бурдюк. – Глаз положил мне руку на плечо. – Надо пожрать, выспаться и валить подальше из этого славного города, где на каждого ротозея с толстым кошельком приходится двое стражников.

Он скорчил презрительную гримасу и первым пошел в открывшийся проем ворот. Я двинулся следом. Мне хотелось кого-нибудь убить. Глаза, Михашира. Или самого себя.

Уже в городе повозка поравнялась с нами, но ни я, ни Глаз не спешили садиться в нее.

– Знаешь, Глаз, – внезапно охрипшим голосом сказал я. – Часто ты не можешь связать двух слов – и я к этому привык. Но иногда мне хочется, чтобы ты вообще не умел говорить. За каким бесом ты влез?

– Да противно на тебя смотреть было, Бурдюк. Понимаешь? Одно дело, если б ты боялся. Если б стража Скваманды что-то к тебе имела. Но я-то знаю, что в столице ты даже с земли монету не рискнешь подобрать. Может, и правильно. Тебе просто стыдно было. Поэтому мне тоже стало стыдно. За тебя. И за ремесло. Почему ты считаешь стражника, этого пса, которого хозяин на привязи держит, выше себя?

Я не то чтобы не знал, что ответить Глазу. Я просто не хотел отвечать. Ничего я сейчас не хотел. В разговор встрял Эписанф, наклонившийся с козел к самому моему лицу:

– Так значит, твое настоящее имя…

Я коротко, без замаха врезал ему по зубам. Без всякой злости, просто это иногда помогает запомнить некоторые вещи.

– Меня зовут Бурдюк. Ясно?

Летопись Милька

– Нам нужно дней пять, полсотни плотников и невидимость, – сказал я, выслушав его план. – Есть все это у нас?

– У нас есть кое-что получше, – ответил Гиеагр. – У нас есть золото, на которое мы купим все, что нужно.

Ночь черным саваном распростерлась над ущельем. Такая темная, что даже ворам и убийцам не имело смысла выходить из дому. Мы сидели у входа в пещеру, не зажигая огня, в абсолютной мгле, вслушиваясь в странные звуки сумеречной жизни. Ветер ледяными пальцами пересчитывал мои ребра, и я плотнее кутался в плащ, с завистью вглядываясь в прихотливую, будто подражавшую небесным звездам, россыпь огоньков там, внизу, где ютилась у костров наша разношерстная «свита».

Помимо холода меня знобило и от дурных предчувствий.

Мы взбирались сюда несколько часов, буквально на себе втаскивая животных и телегу с добычей, моля богов, чтобы подкупленные нами люди не жалели своих варварских глоток и как следует выполнили свою работу на той стороне ущелья, отвлекая от нас внимание толпы. Чтобы задуманный Гиеагром спектакль удался, главные герои на какое-то время должны исчезнуть со сцены, раствориться, превратиться в тени, мелькающие где-то на периферии взгляда.

– У нас есть золото, – повторил Гиеагр, и я услышал, что он борется с зевотой. – И завтра мы пустим его в ход. Какая все-таки забавная штука жизнь. Сначала ты сражаешься за золото, а потом золото сражается за тебя.

Одним богам известно, как я пережил то утро. Помешанный на правдоподобности Гиеагр вознамерился или вытатуировать на моем лбу тотемный знак стрельцов, или, на худой конец, поставить клеймо: будто бы я – беглый раб из какой-нибудь далекой страны. Я спас свое чело, лишь вымазавшись сажей и грязью и переодевшись в вонючее рванье, найденное в глубине пещеры. Что поделаешь, как ни унизительно, какое-то время я должен был играть роль раба, но, во имя богов, с какой стати маска должна прирастать к лицу актера?!

Когда мое преображение было закончено, Гиеагр дал мне меч и туго набитый золотом кошель; все это я спрятал под лохмотьями.

– Все запомнил? – спросил герой, когда я был полностью готов.

Я кивнул.

– Отлично. Если мы выпутаемся из этой передряги, то исключительно благодаря тебе, – сказал он.

– Раз так, то мой погребальный курган должен быть на три локтя выше твоего. – Я попытался улыбнуться, надеюсь, не слишком вымученно.

– Непременно, – кивнул Гиеагр. – Я велю насыпать на твой курган шесть локтей отменного кизяка. Ну все. Пусть даруют тебе боги удачу.

Мы обнялись, и я двинулся вниз по склону.

Как ни крути, а мой спутник не только отчаянный душегубец, но еще и прожженный торгаш, проныра, каких свет не видывал. При первой встрече он ринется на вас, потрясая копьем и распевая во всю свою луженую глотку пеан[1]; если же каким-то чудом вы устоите и сумеете отразить первый натиск, он отступит, но лишь на время, потребное на то, чтобы открыть сундук и выудить оттуда столько золота, сколько по его мнению вы стоите. (Конечно, если подкуп не повредит его бессмертной славе.) Если же и деньги не возымеют действия, великий герой отступит во второй раз и вернется ночью, чтобы во тьме перерезать вам горло. Одним словом, он добьется своего, чего бы это ему или вам ни стоило.

Да, он малый не промах, герой Гиеагр. Перед нашим исчезновением он трудился как пчела. Сунув монету одному, нашептав на ушко другому, послав куда-то с поручением третьего, мою часть работы он облегчил настолько, насколько это вообще было возможно в тех обстоятельствах. Меня даже почти не пытались убить, так, лишь несколько царапин, которые оставила на моей шкуре пика не в меру бдительного часового. Но это ерунда, главное, после долгого и опасного путешествия по незнакомым горам меня пропустили к человеку, от которого в тот момент зависела судьба нашего предприятия.

– За это золото можно купить с потрохами весь гарнизон Арзакены, так почему же твой приятель предлагает его мне? – Такой вопрос задал мне знаменитый разбойник со смешным прозвищем Капюшон. Он нависал надо мной краснорожей глыбой, подбрасывая на ладони кошель с деньгами с таким видом, будто примеривал камень для броска. В его глазах метались отблески костра, делая разбойника похожим на злобное божество лесных пожаров, лоб с безобразным лиловым шрамом пересекали борозды морщин. Всякий раз, опускаясь на его ладонь, запертые в кожаном чреве монеты жалобно звякали, и это звяканье отдавалось в моей душе погребальным звоном. К чести своей могу сказать, что на лице моем при этом не дрогнул ни один мускул, иначе я давно уже был бы мертв: по слухам, беспощадный Капюшон ненавидел трусов.

Свое прозвище он получил за удивительный нарост в виде широкой кожной складки, уродовавший его абсолютно безволосый затылок; при первом взгляде эта штука действительно напоминала капюшон. Думаю, боги отметили его этим знаком, заранее предвидя, каким скрытным, двуличным будет его носитель.