Много говорилось и о том, что одни воюют, а другие устроились жить в тылу и наживаются на войне.

Ходили слухи о Распутине, о его большом доверии у царя. О том, что когда царь выезжал на фронт в свою Ставку, то как будто бы он надевал сапоги Григория Распутина и это спасало самодержца от всяких бед. Про Распутина также говорили, что он мужик необразованный, обманувший своей «святостью» царя и всю его семью. Солдаты этому не удивлялись и даже хвалили проделки Распутина. Промеж себя солдаты говорили – видимо, мужик он с головой. Рассуждали, что царю и министрам не мешало бы побольше слушать крестьян и рабочих, тогда бы и дело лучше пошло, как на фронте, так и в тылу. Не было бы тогда и недовольства среди крестьян, рабочих и солдат.

Дисциплина в армии, особенно на фронте, падала. Правда, массового неповиновения со стороны солдат не замечалось. Но на грубые окрики и поведение офицеров солдаты отвечали не менее резкими действиями, что 1 допускалось самими офицерами. Например, два наших драгуна, шедшие из окопов, встретили одного поручика, который придрался к ним за то, что они неправильно отдали ему честь. Солдаты были с офицером наедине. Офицер их не знал, он только что приехал из тыла на фронт, они его также первый раз видели и не знали, из какой он части. Долго не рассуждая, солдаты набросились на офицера и сильно его избили.

Мы знали, кто это натворил, но скрыли. Несмотря на усиленное расследование, виновников избиения не нашли. Это было явное предостережение для офицеров.

Вскоре после этого случая полковника Шмидта из нашего полка перевели в другую часть. Вместо него прибыл полковник, который ранее служил в свите царя, а поэтому именовался флигель-адъютантом, носил погоны с вензелями. Полковник Дараган солдатам нравился больше, чем полковник Шмидт. Характер его был как будто несколько мягче и «ласковей». Однако фамилия Дараган вызвала у солдат много вопросов. Зайнулин часто задавал мне один и тот же вопрос: «Скажи, Тюленев, кто этот Дараган будет по национальности?» Я не знал, так же как и Зайнулин, да и вряд ли во всем полку кто из солдат знал родословную комполка. Поэтому я отвечал Зайнулину каждый раз: «А какая тебе разница, какой он национальности? Не все ли нам равно. Если бы ты меня спросил, из богатой он или бедной среды, я бы тебе не задумавшись ответил – из богатой. Потому что царь к себе в свиту бедного, не из знатного рода вряд ли возьмет». Но Зайнулина это мало интересовало, его больше интересовало, не немец ли опять командир полка.

Ради шутки в наш разговор вмешивались другие солдаты. Особенно Исаев, который задавал вопрос:

– Зайнулин, ты ведь тоже не русский, ты же татарин?

Зайнулина это страшно сердило. И он, как мог, начинал доказывать свое:

– Ты, Исаев, пойми, я правда, татарин, но я русский татарин. Мы живем на Волге и на Каме вместе с русскими уже больше сотни лет. Вместе отстаивали мы с русскими нашу страну. Наши деды и отцы дружно живут и обрабатывают поля также вместе с русскими. И одинаково с нас дерут подати. А ты меня сравниваешь с поганым немцем!

Исаев начинал оправдываться:

– Да нет, Зайнулин, я это пошутил. Я знаю, что ты даже вместе с нами в церковь ходил, а ведь ты веры-то магометанской?

– А что мне вера, – снова начинал горячиться Зайнулин, – не вера нас кормит и помогает, а мы сами зарабатываем себе хлеб. А что в церковь с вами я вместе ходил, так что ж ты поделаешь с вахмистром эскадрона, он приказал.

– Это верно, Зайнулин, – уже не шутя говорил Исаев. – Не сердись.

– Да что на тебя сердиться. Я ведь спросил про нового командира полка потому, что мы под его начальством. А он может командовать хуже еще, чем полковник Шмидт, – не унимался Зайнулин. – А ты на меня говорил, что я татарин. Ты вот много читал и, наверное, знаешь, кто был Салават Юлаев. – И, не дав выговорить Исаеву, Зайнулин добавлял: – Это, брат, татарин, а какой он был друг Емельяну Пугачеву, русскому человеку.

Исаев, уже давно оставив шутки, успокаивал Зайнулина:

– Ну хорошо, ну якши.

Когда он по-татарски сказал «якши», что означает хорошо, Зайнулин рассмеялся. На том обычно и заканчивался такой разговор.

Весной шестнадцатого года, неожиданно, за боевые подвиги на реке Бзура и под Сандомиром я получил сразу два Георгиевских креста. Солдаты от души приветствовали меня и, конечно, завидовали мне. Унтер-офицер с тремя Георгиевскими крестами – это не шутка. Откровенно говоря, меня это мало радовало. Однако деньги, которые я ежемесячно стал за них получать в сумме девяти рублей, нам очень пригодились. Мы стали покупать газеты.

Я имел много свободного времени. Низшее начальство ко мне относиться стало получше. Воспользовавшись этим положением, я начал усиленно заниматься учебой. Кстати, в местечке Одензу, что между Ригой и Двинском, где занимали мы окопы, я познакомился с учителем, поляком по национальности, неким Прунским. Он жил в бедности и охотно согласился за небольшую плату подготовить меня за два месяца для сдачи экстерном за пять классов реального училища. Я был очень рад этому случаю. Начальство не возражало, и я успешно впоследствии сдал экзамены во втором реальном училище Казани, куда меня отпустило для экзаменов мое начальство. Там стояла наша запасная часть, в ней я должен был остаться и поступить в школу прапорщиков. Но солдатская дружба была сильнее, меня тянуло в мой эскадрон, который все оставался сидеть в окопах под Ригой.

Хотелось уехать в действующую армию и потому, что тяжело было смотреть на огромные очереди рабочих и работниц у лавок за продуктами. Проходя мимо очередей, можно было слышать возмущенный ропот собравшейся массы людей: «Наши мужики на фронте, а нам есть нечего. Они помирают от пуль, а нас заставляют помирать с голоду». Я видел один раз, как толпа людей разбила хлебные и продуктовые магазины. Как городовые забрали и вели в участок десяток женщин, за которыми бежали и плакали их малые дети.

В эскадроне и полку ничего не поменялось. Если не считать, что двоих солдат за мое отсутствие ранило и пришло из запаса в эскадрон пятнадцать солдат. Двое из них, Гусев и Вернин, были моими хорошими товарищами. Гусев пошел ординарцем к командиру эскадрона, а Вернин был телефонистом.

Наступала третья военная зима, зима семнадцатого года. На фронте было затишье. Только один раз наши войска – сибирские стрелки – были брошены под