Тщетно.

Под темной ладонью Гримнира бились жилы и напрягались мускулы, а он все продолжал по капле выдавливать из Кюневульфа жизнь. И отпустил его, только когда почувствовал, что под пальцами хрустнули кости.

Гримнир откинул тело и сел на вздыбленные корни. Он хорошо поработал этой ночью, убил два десятка человек, но ни один из них не стоил даже пальца старого дана, сына Асгримма; он вздохнул и закашлялся от напряжения последних нескольких часов. Сквозь частокол деревьев все еще виднелось залитое отблесками горящего Брода Нунны небо. Гримнир поднял внимательный взгляд желтых глаз.

– И ты теперь там, моя бедная маленькая христоверка, – он прислонился к дереву, прокашлялся и сплюнул. – И какой несчастный ублюдок снимет твои кости с костра? Какой жалкий гоблин? – он потер нос тыльной стороной окровавленной ладони. – Пф! Придется мне тебя покинуть.

Глубоко внутри Гримнир знал, что нужно выбросить Этайн из головы и выдвигаться на север, к Мэну или Шотландским островам, к вонючим данам, хоть один из которых мог слышать о Бьярки Полудане. Нужно следовать за слухами, полуправдами, даже откровенными сказками, если придется, пока он не вонзит нож под ребра этому сучьему сыну и не заставит его заплатить за убийство Хрунгнира. Нужно…

Но он не станет. Имирья кровь! Он выкрадет ее из лап захватчиков – пусть и одного злорадства ради: дикарь скрелинг убережет ее от смерти, на которую обрекли ее последователи Распятого Бога. Вот это будет потеха! А когда она окажется у него в долгу, они направятся на север.

Гримнир отер клинок о грязные штаны Кюневульфа, убрал оружие в ножны и поднялся. Обыскал тех двоих, что убил на опушке, надеясь найти еду, питье, монеты и драгоценные металлы. За этим занятием у него в голове созрел план. До рассвета нужно осмотреть сгоревший город и понять, была ли там его упрямая маленькая христоверка. Если она выжила, он нагонит саксов по дороге к любой вонючей дыре, которую они считают домом, и утащит Этайн у них из-под носа. А если не выжила… что ж, тогда, если Одноглазый укажет путь, он доберется до Шотландских островов в две недели. И там найдет себе нового проводника. Нового христовера.

Гримнир поднял копье Кюневульфа, окинул взглядом тело у себя под ногами и криво улыбнулся. Для начала надо оставить этим ублюдкам саксам послание.

Со свинцового неба лились серебряные струи ледяного дождя. Этайн со стоном спрятала саднящее лицо от жалящих капель. Но эта холодная морось вывела ее из оцепенения. Ее рыжие волосы спутались и намокли, голова пульсировала от боли. Сапог… Ее пнули в лицо сапогом. Этайн содрогнулась и, закашлявшись, почувствовала кровь на языке. Она с трудом открыла заплывшие глаза.

Она лежала на боку в запряженной волами повозке, в окружении еще десятка грязных избитых женщин и мужчин – датских пленников из Брода Нунны. Рядом плакал ребенок; Этайн повернулась на звук и увидела старуху с морщинистым лицом и седыми волосами – она прижимала к себе девочку двух или трех лет. Ноги и руки девочки покрывали ожоги и струпья, грубые повязки почернели и затвердели от засохшей крови. Каждый раз, когда колесо повозки подскакивало на колдобине, она начинала плакать. Старуха пыталась приласкать ее связанными руками. В запястья Этайн тоже врезалась конопляная веревка, такая же влажная, как солома у них под ногами.

– Жестокие англичане, – пробормотала старуха по-датски. – Не могли дать ребенку одеяло? Промыть раны?

«Или избавить ее от страданий?» – читалось в ее глазах.

– Н-не знаю, матушка, – ответила Этайн, с трудом ворочая языком.

Она с усилием села.

Со всех сторон скрипела кожа и позвякивали кольчуги: повозку окружали конные тэны – много, три раза по двадцать – на загнанных, потных от долгой дороги лошадях. Они переходили мост через извилистую медленную реку. Эйвон, должно быть. Мир вокруг казался серым и безжизненным, из него исчезли все краски, радость, тепло и покой. Кривые ветви деревьев, листья, потрескавшиеся камни моста, дерево повозки, даже кожу и ткань воинских одежд покрывали сажа и пепел, словно весь мир превратился в огромное пожарище.

«Нет, – поправила себя Этайн. – Не все краски исчезли».

Она моргнула. Ее замутненному взгляду все вокруг предстало в слабом ореоле яркого света. К цветам, словно предвестники смерти, примешивались всевозможные оттенки: изумруд и нефрит, топаз и аметист, сапфир и лазурит, рубин и гранат, алмаз, кварц и даже оникс. Словно серая вуаль действительности скрывала под собой усыпанный драгоценными камнями мир.

Этайн моргнула еще раз, тело лихорадочно трясло. Она легла и, упираясь локтями, подползла к старухе с ребенком. Тонкая льняная рубаха липла к телу и не могла защитить ее от дождя или холодных порывов воющего ветра.

– Зачем тратить добротный плащ на мертвеца, когда он нужен живым? – прошипела старуха, кивнув в дальний угол повозки. Проследив за ее взглядом, Этайн увидела, что саксы с почтением уложили туда труп, завернув его в пропитанный кровью когда-то зеленый плащ.

Кюневульф. Она помнила это имя. Брат Кюневульф, отправившийся со следопытами на поиски датского, как он думал, лазутчика – и нашедший смерть в лесах вокруг Брода Нунны. Смерть и осквернение. Когда капитан и его люди успели положить его в повозку? Два дня назад? Три? Она не помнила – с тех пор, как ее пленили, часы сливались для нее в одно размытое пятно.

– Который сейчас час? – спросила она.

– Поздно уже, – ответила старуха. – Скоро нас настигнет ночь.

Повозка резко завалилась на правый бок: колесо попало в заполненную дождевой водой выбоину на дороге. Этайн мотнуло, и она стукнулась ушибленной головой о деревянные доски. Внутри расцвела цветными вспышками оглушительная боль, от которой можно было лишиться рассудка; она всхлипнула и крепко зажмурилась, чувствуя прилив тошноты. К горлу подступила обжигающая желчь.

– Ты готова сознаться, Этайн? – прорезался сквозь боль голос капитана.

Она хрипло вздохнула и задрожала, открыла с усилием глаза. Сакс стоял у края дороги и смотрел, как повозка медленно тащится по мосту. Когда они поравнялись, капитан цокнул языком, пуская лошадь идти рядом. Было непохоже, что он радовался победе, наоборот, капитан казался еще грязнее и измученнее, чем при Броде Нунны; он горбился в седле и то и дело поглядывал на прикрытый плащом труп. Этайн поняла, что его переполняет грусть.

– Мы играли с ним еще детьми. Помню, как в долгие летние дни мы носились, как бешеные, по долине Северна – к огромному огорчению моего отца.

– Это дитя… этим людям нужны…

– ТЫ ГОТОВА СОЗНАТЬСЯ? – зарычал капитан.

Этайн потрясла головой; когда она вновь заговорила, ее голос упал до шепота.

– Я… я уже г-говорила: я б-была в плену.

– Кюневульф был хорошим человеком. Надежным. Он бы спустился к самим вратам Ада и спас тебя от этих чертовых язычников, если бы знал. А ты защищаешь его убийц?