– Я могу вас еще удивить, – сказала Роза, – а вдруг завтра я брошусь в реку.

Бет коротко рассмеялась.

– Мало кого из мужчин я уважаю больше, чем Поля, – сказала она. – Достойны ли вы его? Клара была обворожительна, она его восхищала, делала его жизнь легкой и сияющей. А вы резкая, суровая, цельная, вы его не восхищаете, вы его потрясаете. Конечно, он думал, что придет день, когда он найдет покой с другой Кларой в подобии прежнего счастья, и тут появляетесь вы со своей меланхолией, гневом и скверным характером.

Она отпила глоток чая и добавила:

– Все будет непросто.

Роза чуть коснулась губами своей пиалы.

– Вы потеряли сына, верно? – спросила она.

Она поняла, что у Бет перехватило дыхание, увидела, как та заморгала, восхитилась ее самообладанием.

– Вам не откажешь в интуиции, – в конце концов признала англичанка.

– Вы человек холодный и жесткий, но на Поля смотрите как на сына, – сказала Роза.

Бет безрадостно улыбнулась.

– Вы тоже жесткая, – сказала она, – но мне с вами хорошо, потому что я вижу, вы находите здесь то же успокоение, что и я.

Роза была озадачена.

– В других местах красота меня подавляет. Только здесь потеря кажется не такой беспощадной. Почему? Не уверена, что так уж стремлюсь понять, – боюсь, что при свете знания я лишусь и краткой передышки. Но я прихожу в эти сады, режущие, как камни, и нежные, как мох, и становлюсь другой женщиной, которая на мгновение принимает то, что случилось. Смерть сына пережить невозможно, просто становишься кем-то другим, кто время от времени способен снова дышать.

Она глянула на Розу с грустью, к которой примешивалась усталость.

– С самой первой встречи я почувствовала к вам симпатию, – сказала она, – и поверьте, со мной такое не часто бывает. Вы сейчас готовы всем рискнуть и все потерять, так не упустите своего шанса.

– Вот интересный вопрос, – сказала Роза, – можно ли потерять то, чего никогда не получал?

Произнося «получал», она подумала о Поле с таким жарким желанием, что опустила голову.

– Самое тяжелое – это утратить способность давать, – ответила Бет. – Когда-то я была женщиной, которая любила и готова была броситься в огонь ради другого. Я лишилась этого по своей вине, и с того дня я скорее мертва, чем жива.

Она засмеялась с усталой иронией, элегантным движением провела рукой по лбу. Указала на пиалу Розы.

– Цветок вишни – мощный цветок. Его красивость лишь маска. Его буйная пылкость порождает безжалостную жажду, стремление к жизни, желание испробовать или умереть.

– Но в конце концов он умирает, – сказала Роза.

– В конце концов все умирают, да, – сказала Бет, – вот почему не стоит прежде времени противиться той партитуре, которую импровизирует жизнь.

Она тепло пожала Розе руку.

– Иначе, – сказала она, – это ад еще до ада.

Убрала свою руку, встала.

– Его звали Уильям. Он покончил с собой в двадцать лет. Это было тридцать лет назад, это было вчера.

Роза смотрела, как она удаляется, прямая и породистая в своем неисчерпаемом страдании. Потом тоже вышла из чайного домика и попросила Канто отвезти ее домой.

В пустой комнате с кленом она подошла к лежащим на полу письмам, снова увидела умирающую ветку вишни прямо у своих губ, представила себе цветы, буйство их лепестков – их жажду, ненасытность, безумное желание все испробовать и жить. Распечатала конверт, прочла первые строки и положила листок на стол. Роза, писал ее отец, мир как вишневый сад, на который никто три дня не смотрел.

В хаосе эпохи японского Средневековья, который летописцы тех времен назвали «мир наизнанку», один самурай-эстет, равно владевший искусством меча и каллиграфии, регулярно возвращался в свой дом в Кагосиме, на острове Кюсю. Там жили его жена и сын, а во внутреннем саду, окруженном деревянными галереями, рос изумительный клен. Когда ребенок подрос достаточно, чтобы высказать желание объездить архипелаг, отец указал на дерево с пламенеющими осенними листьями и сказал: все перемены в нем, он более свободен, чем я; будь кленом и путешествуй по своим преображениям.

Будь кленом

Она взяла другое письмо, распечатала его. Поль от руки приписал небольшое вступление: Я не стал переводить вводные формулировки с перечислением имен, титулов и положенными вежливыми оборотами и перехожу сразу к сути. Ее взволновал его размашистый, четкий почерк. Дальше шел отпечатанный на тонкой бумаге текст. В самом конце на месте подписи Хару поставил свою печать. Он писал:

Перед вратами смерти мною овладело властное желание сказать Вам то, о чем я умалчивал почти всю свою жизнь мужчины. Сорок лет назад я полюбил французскую женщину. Из этой недолговечной любви родилась девочка, которая скоро приедет в Киото получить мое завещание. Она не знала меня, но узнает Вас. Примите ее хорошо, покорнейше прошу Вас об этом, оставаясь Вашим слугой и вечным должником.

Рука Розы дрожала. Перед ней снова предстало кладбище, колыхание деревянных палок, камни в лишайниках, лестницы духов; она представила себе Поля перед могилой Хару, читающего письмо онемевшей толпе, в нескольких шагах от могилы своей жены, в нескольких шагах от могилы Нобу. Она положила листок на столик, снова взяла первое письмо.

Роза, мир как вишневый сад, на который никто три дня не смотрел. Вчера ты была веселым ребенком, раненым подростком, молодой женщиной в гневе, но мир вращается так быстро, что сегодня я обращаюсь к женщине из прошлого, хотя написать хотел той, какой ты стала сегодня. В час смерти становится удивительно легко составить опись своей жизни. Все уже рассортировано, осталась только голая кость жизни со своей главной сердцевиной. И сегодня я знаю: ничто не могло сравниться по важности с твоим рождением. Из всех сорока лет, прошедших с того момента, я вынес прежде всего любовь к тебе. Каким отцом я был бы, если бы после десятилетий отсутствия взвалил на тебя бремя своей болезни? Что я мог бы дать тебе из того, что не могу дать словами? Они избавят тебя от зрелища жалкого тела, от ужаса проигранных битв, от любви, обратившейся в наказание. Вместо всего этого я могу высказать тебе свое отцовское восхищение и радость оттого, что ты была частью моей жизни. Я смотрел, как ты росла, падала, поднималась, всегда цельная, всегда особенная, всегда несчастная. Наш неспокойный архипелаг приучил нас, японцев, к неумолимости горя. Именно благодаря этому прирожденному бремени мы сумели превратить нашу землю катаклизмов в эдем, и сады наших храмов являются душой этой страны бедствий и жертв. А благодаря моей крови ты постигаешь красоту и трагедию мира так, как не могут воспринять ее французы, вскормленные своими милосердными краями. В нашу вывернутую наизнанку эпоху, которую нам выдают за современность, твоя японская душа обладает властью превращать разочарование и ад в поле цветов. Не сердись на меня за то, что я заставил тебя бродить из храма в храм, отчасти это была шутливая выходка, но еще искренняя надежда, потому что я знаю, как велика их способность нести покой и преображение. Праздные прогулки и слова, не считая имущества и произведений искусства, – вот мое истинное наследие. Ты мощный цветок, непредсказуемый и стойкий, я верю в твою силу, в твою решимость, а еще я надеюсь, что эти десятилетия молчания не прошли напрасно и что, несмотря на смерть, это письмо передаст тебе мое сердце и мою любовь. И тогда без потрясений и трагедии моя жизнь перейдет в тебя.