Впереди за деревьями он разглядел струйку дыма, а вскоре впервые увидел фургон Дивнии. Он был накрыт армейской маскировочной сетью, матерчатая листва которой казалась особенно неестественной среди голых зимних ветвей. При ближайшем рассмотрении сеть оказалась выцветшей и местами заштопанной, а с одного края на ней была какая-то надпись, теперь уже совершенно неразборчивая. На врытом в землю столбе был закреплен ящик для хранения мясных продуктов; расчищенный участок позади фургона предназначался под посадки овощей. Между деревьями была натянута бельевая веревка, а будка, сколоченная из дощечек от старых ящиков, за отсутствием двери выставляла напоказ все свое содержимое: глиняные кувшины (иные с пробками, иные без них), удочки, ловушки для крабов, всевозможные инструменты, жестяной чан и канистры с бензином. На боковой стенке был закреплен огромный воздушный змей из парусины на металлической раме, и от него отчетливо пахло морем.

Дрейк поставил ведра на землю и поднялся по ступенькам фургона, мельком отметив прядь еще влажных водорослей, свисавшую с подзорной трубы у входа. Он медленно открыл дверь и обнаружил за ней самый странный мир из всех, какие когда-либо видел. Внутри было тепло, а тишину нарушали только треск горящих дров в печке да сопровождавшие каждый его шаг скрипы всей конструкции вплоть до деревянных колес, которые давно уже вросли в дерн. Свежий запах сосновой смолы дополнялся чем-то не поддающимся точному определению, чем-то женским, чем-то дурманящим. Он присел на кровать. Стена напротив была покрыта мозаикой из раковин – в основном береговых улиток и морских блюдечек. Сотни тщательно подогнанных раковин образовывали узоры в виде водоворотов и волн. На полке под окном, в пыли и темноте, хранилась одна-единственная книга – с замком на переплете и надписью от руки: «Дивная книга истин». Дрейк взял ее с полки, провел пальцем по названию, огляделся в поисках ключа, но ничего подходящего не заметил. Попробовал приложить силу, но замок не поддался. Тогда он вернул книгу на место, решив заняться ею в другой раз.

На полу рядом с кроватью стоял древний радиоприемник; его некогда рифленый регулятор громкости стал гладким, за много лет отполированный крутившими его пальцами. Полки вдоль боковых стен были заполнены пакетами высушенных трав и листьев. Тут же имелись аптекарские весы и набор грузиков размером с пенни, а на полке выше он заметил ступу и пестик. Картину дополняли блоки американских и канадских сигарет – во время войны они служили своеобразным аналогом валюты.

Он улегся на постель поверх покрывала и начал изучать приколотые к потолку записки-напоминания, которые хозяйка явно адресовала самой себе. Среди них попадались как старые, пожелтевшие, так и сравнительно недавние.

Это ему было знакомо. Подобные попытки восстановить свой утерянный мир посредством записок-напоминаний он уже наблюдал в своем детстве. Один пожилой завсегдатай паба как-то раз посреди зимы появился там с кусочками бумаги, в разных местах пришпиленными его женой к габардиновому пальто. Дрейк сперва принял эти бумажки за хлопья снега, но потом вблизи разглядел, что на каждой из них были указаны имя и домашний адрес этого мужчины, а также обычно употребляемые им напитки и то, в каком из его карманов лежат деньги. Записи были сделаны на тот случай, если у него случится дурной день, как это называлось в ту пору – дурной день. При всем том Стэнли Моррис ни разу не был ограблен, и по дурным дням кто-нибудь обязательно доводил старика до дома – зачастую под аккомпанемент его веселых песнопений.

То были хорошие времена, подумал Дрейк. Но они прошли безвозвратно.

Он открепил от потолка бумажку с надписью «Дрейк = Печаль», еще раз посмотрел на нее и сунул в карман брюк. Затем расправил смятое покрывало и вышел из фургона, оставив все примерно в том же виде, как было до его визита.

Подхватив свои ведра, Дрейк направился к выгребной яме, которая оказалась затянутой коркой льда. Мороз уничтожил вонь от нечистот – сейчас это были просто отходы, просто грязь. И даже шмыгнувшая в кусты крыса не вывела его из благодушного настроения. Расстегивая пояс, он вошел в сортир. Спустил штаны, присел на корточки – и разом облегчился от неимоверного количества дерьма. Нет, он не стал другим человеком. Но, по собственным ощущениям, он стал чуточку лучше.

В самом начале Второй мировой войны Дивния предприняла одну из редких для нее поездок в Большой порт.

Там, сидя на скамейке и бросая хлебные крошки городскому голубю, она случайно услышала, как незнакомая женщина рассказывает своей подруге о фильме, который видела накануне. Когда она упомянула, что фильм был цветной, Дивния навострила слух, поскольку была любознательной от природы и поскольку еще не видела ни одного цветного фильма, – по правде говоря, она не смогла бы вспомнить, когда в последний раз была в кино. Из названия фильма она заключила, что он может быть связан с морем. Это предполагало удовольствие, от которого грех было отказываться.

И вот, вместо того чтобы идти к своему ботику и возвращаться домой, Дивния присоединилась к очереди перед кинотеатром и вскоре уже сидела в зале по соседству с милующимися парочками. Когда свет начал медленно гаснуть, она огляделась и успела заметить, как головы тут и там склоняются для поцелуев.

Никогда в своей жизни она не сталкивалась с таким обилием ярких красок; никакие из виденных ею – даже во сне – пейзажей не обладали столь насыщенным цветом. Красно-оранжевое пламя полыхало во весь экран, и на его фоне черными силуэтами передвигались и сражались армии.

Может, нечто подобное вскоре ждет и Британию? – подумала она.

И еще она подумала, что Вивьен Ли в платье из бархатных зеленых портьер чем-то похожа на Робин Гуда. В фильме тоже шла война, и там люди тоже перешивали всякое старье во что-нибудь полезное.

Но более всего ее потрясли эти оранжевые и красные губы на экране. В последующие годы Дивния часто их вспоминала, воображая, как бы сама она смотрелась с таким же цветом губ.

Она покинула кинозал последней из всех зрителей. Трижды к ней подходили служащие с просьбой удалиться, а она все смотрела на пустой экран как завороженная. Поднялась она только после того, как завыли сирены воздушной тревоги и лицо молодой билетерши исказила гримаса страха.

После многоцветья фильма мрачная затемненная улица обернулась для нее настоящим шоком. Надрывно выли сирены, люди спешили укрыться в бомбоубежищах, но Дивния не последовала их примеру. Вместо этого она направилась в гавань, игнорируя крики часовых и рев бомбардировщиков над головой. И позднее, когда взрывы в порту остались позади и ботик плыл к своей тихой бухте, она все думала о тех оранжевых губах, и о тех красных губах, и еще о том, что, будь у нее самой такие губы, ей в жизни больше повезло бы на поцелуи.