Так проходил день, другой, проходила неделя… Затем он перебирался к какому-нибудь знакомому в тихую деревеньку, подальше в глушь лесов, где солнце по утрам долго не может пробиться сквозь чащу и где по вечерам оно прячется намного раньше, чем на равнине.

Чем дальше уходил он в глубь лесного края, тем мельче были деревеньки, а дороги менее укатанные. Арендаторы-евреи чувствовали себя в этой глуши людьми отчужденными и оторванными от мира; слишком редко заглядывал сюда кто-нибудь из города, а еще реже бывали в городе они сами.

Здесь царили невежество, темнота и еврейско-крестьянское суеверие. Один из арендаторов, у которого гостил Сроли, ни за что не хотел продавать домашнюю водку всем известной в округе колдунье. Арендатор утверждал, что однажды продал ей шкалик и после этого во всей бочке и в каждой налитой рюмке появились длинные зеленые шпильки, от которых крестьяне мучились адскими болями в животе, а иные Богу душу отдали.

Здесь евреи-арендаторы на своем языке «заговаривали» болезни и недуги крестьян, и, в свою очередь, крестьяне «лечили» евреев наговорами на своем языке.

Ходили слухи, что здесь по ночам в колодцах зажигаются свечи, вокруг колодцев бродят клячи с коронами на головах, а по дорогам, дальним и ближним, на неоседланных и разнузданных конях скачут черти и блуждающими огоньками завлекают в болото животных и людей, которые то ли гибнут, то ли вязнут в трясине и не могут оттуда вырваться.

С этими суевериями приходилось сталкиваться и Сроли, и он, несмотря на всю свою любовь к деревенскому покою, начинал рано или поздно чувствовать себя стесненно, словно ему не хватало воздуха, словно нечем становилось дышать…

Когда после длительной летней отлучки пора было возвращаться в город, он шел к корчмарю Менаше Тредьеру, выжившему из ума старику, который жил на иждивении у своих детей и все лето отлеживался на дерюге перед домом. Он был почти глухой и почти ничего не понимал. Единственное, что осталось у него от сознания, — он мог здороваться, подавать руку каждому, кто подходил к нему. При этом он забывал, что сегодня уже протягивал руку этому человеку.

Возле этого Менаше и можно было увидеть Сроли, сидящего и орущего ему прямо в ухо. Менаше спрашивал, пуская в ход оставшиеся в памяти немногие слова:

— А что слышно в городе, уважаемый гость?

Сроли отвечал:

— Слышно, реб Менаше, очень даже слышно! Большая новость: Мессия уже пришел!

Со скуки он начинал шутить со стариком, как с ребенком, и сочинять всякие глупости, например:

— Да, реб Менаше, Мессия уже явился, и город уже укладывает вещи и нанимает подводы, чтобы встретить Его… Баня топится круглую неделю, мужчины и женщины не вылезают из миквы, коровы и быки сами бегут на бойню; откупщик коробочного сбора[9]удрал, и мясники продают мясо за бесценок. Собаки таскают коровьи головы, а кишки волочатся следом… Воры у всех карманы повырезали… Бедняки ходят в золоте, а богатые — в лохмотьях…

— Ну, ну… — поражался Менаше.

Сроли шутил, и видно было, что шутит он от нечего делать, что интерес к этим местам у него уже иссяк и ему пора уже в город.

Лето было на исходе, урожай убран, амбары заполнены, леса стояли в предосенней задумчивости — казалось, деревья теперь пораньше ложатся и попозже встают и все время слушают, как белки срывают орехи, готовя себе запасы на зиму…

И в один прекрасный день Сроли, ни с кем не простившись, брал свою торбу и снова знакомой дорогой, минуя те же деревни, шел к шляху. На протяжении всего пути с лица его не сходила тихая усмешка, выражая легкое презрение к тем, кого он видел последнее время, — и к выжившим из ума старикам, вроде Менаше, и к еще не выжившим, но вызывавшим у него то же чувство. Веселый выходил он на большую дорогу, свободно вздыхал после долгого пребывания в лесной глуши и устремлялся к городу, по которому уже стосковался.

Рано утром, после того вечера, когда три брата встретились в столовой у Мойше, у Алтера, как и можно было ожидать, начался припадок и он стал кричать неистово и исступленно. На этот раз припадок был таким сильным, что это удивило даже и его самого.

На дворе еще было темно, когда его крики услышали спавшие на кухне служанки; светелка Алтера была как раз над ними. Проснувшись, одна разбудила другую и сказала спросонья:

— Слышишь, в какую рань он сегодня заголосил?

Обе лежали на своих постелях с открытыми глазами — крики Алтера доносились так отчетливо, словно доходили не через потолок, а раздавались тут же. Им казалось, что так может кричать от нестерпимой боли только целый десяток рожениц сразу.

Позже Алтера услышали и домочадцы, спавшие в дальних комнатах. Первой проснулась Гителе, жена Мойше. Обычно от криков Алтера у нее сразу начинала болеть голова; потом она целый день оставалась в постели или бродила с повязкой на голове. Немного погодя проснулся и Мойше, а за ним и все другие взрослые; затем очередь дошла до старших детей и до Меерки.

На дворе кружил холодный ветер, напоминавший о приближении осени, — он забрался сюда еще с ночи и после наступления утра не смог выбраться, он беспрестанно рвал, гнул во все стороны, клонил к земле деревья, а то и ломал их.

Хмурое небо, как перед дождем, низко нависло над улицами и домами. И всем, кто смотрел в это утро из окна во двор, в голову приходили печальные мысли — как и всегда, когда погода портится.

В доме все были уже на ногах. Прислуга готовила на кухне завтрак, мыла посуду и ставила самовар.

На лицах взрослых можно было заметить озабоченность; причиной ее была не только плохая погода и не только крики Алтера, которые угнетали всех домочадцев и как бы лишали их дара речи. Нет, озабочены все были потому, что рано утром по дому разнеслось известие о том, что Лузи решил остаться в городе и что Мойше решением этим не совсем доволен.

Узнав эту новость, все почувствовали, что спор, тихо начавшийся между братьями, поначалу очень сдержанный, начинал выходить за пределы ограничивающих его рамок. Все почувствовали, что решение дяди Лузи — по существу, такое безобидное, решение, которое при других обстоятельствах все даже приветствовали бы и восприняли бы с большим удовлетворением, будто подкинуло дровишек в огонь.

За чаем взрослые сидели молча. Все поглядывали на Мойше, который выглядел озабоченно, поминутно смотрели на дверь, в которую мог выйти к утреннему чаю дядя Лузи. На этот раз всем не хотелось его видеть. Опасались, что теперь, когда все возбуждены и раздражены, из-за какой-нибудь мелочи может вспыхнуть ссора, и, с другой стороны, надеялись, что если сейчас удастся избежать ссоры, то, возможно, все стихнет и угаснет…

Но в это утро Лузи почему-то опаздывал к чаю — может быть, и нарочно. Зато в проеме другой двери, которая ведет из кухни в столовую, все вдруг увидели нежданного гостя. Это был Сроли, Сроли Гол.