Он, как обычно, вошел боком, тихий, молчаливый, с торбой, будто только что с дальней дороги. Но по его отдохнувшему лицу и глазам было видно, что ночь он провел не в пути и, вернувшись в город, успел где-то найти ночлег. Вместе с тем можно было заметить, что все происходящее в доме Машбера — тревожное ожидание неприятностей и то, что произошло накануне, — ему уже известно; каким-то образом все это уже дошло до его ушей. Также было заметно, что это явно доставляет ему удовольствие. Он явился в приподнятом настроении, глаза его светились злорадством.

Войдя в дом, он не сказал, как полагается, «здравствуйте!», не пожелал никому доброго утра. Торбу положил в угол — верный признак того, что он не собирается скоро уходить, что задержится подольше. Не ожидая приглашения, Сроли решительно сел за стол. Все заметили, что на этот раз его не интересует чай, — видимо, он уже где-то позавтракал. Глаза его скользили по сидевшим за столом, словно искали среди них кого-то. Кроме того, Сроли то и дело оборачивался к дверям, которые ведут в столовую, как бы предчувствуя, что в одной из них с минуты на минуту обязательно появится некто. Мойше неожиданно поднялся из-за стола и ушел, а чуть позже — братья словно сговорились не встречаться — через другую дверь появился Лузи. Сроли покосился на него и хотел, по обыкновению, тотчас же отвести взгляд, изобразить кислую гримасу, которую он привык строить другим. Однако на сей раз гримаса не получилась и даже напротив: Лузи так сильно приковал к себе его внимание, что Сроли вдруг вскочил со своего места, пошел ему навстречу и сделал то, что позволял себе чрезвычайно редко: подал Лузи руку и поздоровался с ним.

Правда, он тут же нахмурился, словно рассердился на себя за проявленную слабость, но что сделано, то сделано. Неожиданное рукопожатие говорило, во-первых, о том, что и Сроли не всегда владеет собой, что и он может иной раз изменить своим же собственным обычаям и правилам и что взятую на себя роль он при известных обстоятельствах выдержать до конца не в состоянии; во-вторых, это рукопожатие доказывало, что он, видимо, и раньше знал или видел в этом доме Лузи, а если и не видел, то все же имел о нем какое-то представление и выделял Лузи из всех остальных; и в-третьих, что именно ради Лузи он сегодня так рано явился сюда — то ли из любопытства, то ли по другой причине — это станет яснее потом; пока, глядя на Сроли, ничего определенного понять было нельзя.

Что касается Лузи, то он никакого особого интереса к Сроли не проявил, словно знал этого человека давно. Однако его удивило, что домочадцы в присутствии Сроли чувствуют себя неловко, что каждый старается поскорее кончить завтрак и потихоньку уйти от стола. Однако никто не заметил удивления Лузи. Вскоре за столом осталась только Гителе с обвязанной головой. Голова у нее болела с самого утра. Она осталась прежде всего для того, чтобы поухаживать, по обыкновению, за Лузи — налить и подать ему чаю и чтобы сейчас же, как только все разошлись, задать ему вопросы: первый из приличия — слышал ли он на рассвете крики Алтера? Получив утвердительный ответ, Гителе спросила о главном, что ее интересовало более всего и о чем Мойше рано утром, еще в спальне, сообщил ей; а она, в свою очередь, рассказала остальным домочадцам — о решении Лузи остаться в N.

— Да, это правда, — коротко ответил Лузи.

— А что ты решил сделать со своим домом и прочим имуществом?

— Продать.

— А здесь?

— Снять квартиру.

— Снять? У чужих, не у нас?

— Да, — коротко ответил Лузи.

У Гителе совсем опустились руки, головная боль усилилась, ей стало трудно оставаться за столом, и она ушла к себе.

После того как Гителе вышла из столовой, Лузи, оставшись один, начал, как всегда перед молитвой, ходить по комнате, заложив руки в задние карманы сюртука. Он был взволнован и встревожен: крики Алтера раздавались вновь и доносились сюда. Наконец Лузи не выдержал и быстро поднялся оттуда по ступенькам в комнату Алтера.

Комнатка выглядела запущенной. Обстановка, стены, казалось, оплакивают молодые годы Алтера; в окне, выходившем в сад, виднелась унылая картина: деревья, согнутые ветром, пыльный воздух, облачное небо.

Алтер стоял посреди комнаты, и вид у него был ужасный. Он беспрестанно заламывал руки, будто хотел вырвать их из суставов и отшвырнуть прочь. Лузи подошел к нему. Он пытался успокоить его — гладил по голове, вытирал со лба пот. Алтер на минуту затихал, но тотчас начинал кричать снова. И Лузи понял, что человеческая рука здесь бессильна, беспомощен даже самый близкий человек, с душой, полной сострадания. Он отвернулся, не в силах больше видеть муки, на которые обречен брат. Около двери он вдруг увидел мальчика. Это был Меерка. Лузи его сперва не заметил, Меерка стоял лицом к стене, боясь взглянуть на Алтера, но в то же время — точно прикованный к месту. После каждого крика Алтера он вздрагивал и едва сдерживался, чтобы не зарыдать.

Ничего не сказав, Лузи взял Меерку за руку и спустился с ним по лестнице и прошел через кухню в столовую. Сроли, который сидел один, увидев его вместе с ребенком, вскочил с места, но тут же спохватился и, как бы желая оправдать свою неожиданную учтивость, вдруг сказал то, о чем минуту назад, возможно, и не думал:

— Я бы хотел, если найдется у вас свободное время, побеседовать с вами. У меня к вам важное дело.

— Ко мне? — Лузи удивленно взглянул на него, будто увидел его впервые. — Сейчас не могу. — Он кивнул на ребенка, которого держал за руку. — Сейчас нет.

— Когда же?

— После молитвы, днем, вечером, когда пожелаете.

Сроли нахмурился и даже уже готов был ответить колкостью, однако воздержался, хотя по глазам его было видно, что он недоволен. Но не ответил Сроли не потому, что к Лузи он относился не так, как к другим, а главным образом по той причине, что, отказавшись побеседовать с ним, Лузи тут же покинул столовую и удалился в дальнюю, отведенную для него комнату.

Оставшись один, Сроли порылся в своей торбе, достал молитвенное облачение, филактерии и, надев их, наспех пробормотал молитву, затем снял облачение, спрятал все в торбу и направился в кухню, чтобы по старой привычке поболтать со служанками.

Однако на сей раз это ему не удалось: угнетенное настроение, царившее в это утро в доме, передалось и прислуге. Всегда словоохотливые, готовые в любое время лясы точить, слуги встретили Сроли не слишком радушно. Старшая кухарка, увидев его на пороге кухни, проворчала с явным пренебрежением:

— Здравствуйте, пожалуйста!

Правда, испугавшись своих слов, она тотчас постаралась загладить их более уважительными, но Сроли притворился, что ничего не слышал. Сделав вид, будто и не собирался задерживаться в кухне, он быстро вышел во двор. Немного погодя он оказался у запертой калитки сада; ветер хлестал ему в лицо. Затем его видели у колодца, он выглядел как человек, который изнывает от скуки, не зная, как убить время.

По-видимому, эта скука и привела его в приземистую избушку дворника Михалки. В избушке вся мебель состояла из топчана, табуретки и столика; здесь пахло потом, ржаным хлебом, увядшими травами и трубочным табаком-самосадом. В домике было только одно маленькое оконце, и поэтому даже днем здесь всегда было темно. Маленькая грошовая лампадка на проволочке мерцала в углу под низким потолком, перед закопченной иконой. Под лампадкой, на деревянной полочке, лежало несколько прутиков вербы, сохранившихся еще с прошлогоднего Вербного воскресенья, рядом стояла бутылка мутноватой, перестоявшей крещенской воды. Здесь же были две простые глиняные тарелки и деревянная ложка, с которой слезла краска. Это было все имущество, владельцем которого был старый сгорбившийся Михалка, потерявший уже почти совсем голос и зрение.