После перевода Уотта прошло некоторое время, прежде чем мы снова встретились. Я как обычно, то есть поддавшись зову погоды, бывшей мне по нраву, прогуливался по своему саду, а Уотт точно так же прогуливался по своему. Но поскольку это был уже не один и тот же сад, мы не встретились. Когда же наконец мы снова встретились нижеописанным образом, то нам обоим, мне, Уотту, стало ясно, что мы встретились бы много раньше, если бы захотели. Но желание встречаться отсутствовало. Уотт не желал встречаться со мной, я не желал встречаться с Уоттом. Дело вовсе не в том, что мы противились встрече, возобновлению наших прогулок, наших разговоров, как раньше, просто желание это не ощущалось ни Уоттом, ни мной.

В один прекрасный день несравненной яркости и ветрености я обнаружил, что мои ноги словно бы по воле некоей внешней силы несут меня к изгороди; порыв этот угас, лишь когда я не мог двинуться дальше в этом направлении, не нанеся себе серьезных, а то и смертельных увечий; тогда он покинул меня, и я огляделся, чего обычно никогда не делал ни в коем разе. До чего же отвратительна точка с запятой. Я сказал «внешняя сила»; поскольку по собственной воле, которая, хоть и была слабовата, все же обладала в ту пору подобием игривого упрямства, я ни за что не подошел бы к изгороди ни при каких обстоятельствах; поскольку я очень любил изгороди, проволочные изгороди, действительно очень любил; не к стенам, частоколам, непрозрачным заборам, нет; но ко всему, что ограничивало движение, не ограничивая обзора, к канавам, рвам, зарешеченным окнам, болотам, зыбучим пескам, палисадам питал я в ту пору глубокую привязанность, глубокую-глубокую привязанность. То же самое (что придает, если это возможно, последующим событиям еще большее значение, чем в обратном случае), полагаю, испытывал и Уотт. Поскольку, еще до его перевода, прогуливаясь вместе по нашему саду, мы никогда не подходили к изгороди, что неминуемо должны были бы сделать хоть раз или два, направляй нас случай. Ни Уотт не вел меня, ни я его, но по собственной воле, словно бы по обоюдному молчаливому согласию мы никогда не приближались к изгороди меньше чем на сотню ярдов или четверть мили. Порой мы смутно видели ее вдалеке: провисшая старая проволока, покосившиеся столбы, дрожащие на ветру у края поляны. Или же мы видели большую черную птицу, взгромоздившуюся на один из пролетов, возможно каркающую или чистящую перья.

Оказавшись настолько близко от изгороди, что мог бы при желании дотронуться до нее палкой, я огляделся подобно безумцу и заметил, ошибки тут не было, один из вышеописанных лабиринтов, или проходов, где границы моего и соседнего садов шли параллельно на столь ничтожном отдалении друг от друга столь долго, что в трезвом уме неминуемо возникали сомнения во вменяемости человека, ответственного за такую планировку. Продолжая обследование подобно повредившемуся рассудком, я с отчетливостью, не оставлявшей места сомнениям, увидел в прилегающем саду Уотта собственной персоной, спиной вперед шедшего в мою сторону. Продвижение его было медленным, замысловатым, по причине, несомненно, отсутствия глаз на затылке, и болезненным, полагаю, тоже, поскольку он часто врезался в древесные стволы, или же его ноги запутывались в наземной растительности, и навзничь рушился наземь, или в густые заросли ежевики, или шиповника, или крапивы, или чертополоха. Однако он без звука двигался дальше, пока не привалился к изгороди, ухватившись раскинутыми руками за проволоку. Затем он повернулся, явно намереваясь вернуться тем же путем, и я увидел его лицо и остальную часть переда. Лицо было залито кровью, руки тоже, а в скальпе застряли колючки. (Его тогдашнее сходство с Христом в представлении Босха, висевшим в ту пору на Трафальгарской площади, было столь разительным, что я это отметил.) И в то же мгновение мне вдруг показалось, что я стою как бы перед огромным зеркалом, в котором отражался мой сад, моя изгородь, я сам и даже птицы, сносимые ветром, так что я взглянул на свои руки и ощупал свое лицо и гладкий череп с подозрительностью столь же реальной, сколь и безосновательной. (Поскольку если кто-то тогда уж точно не напоминал Христа в изображении Босха, висевшего в ту пору на Трафальгарской площади, то это, тешу себя надеждой, был я.)

Уотт, крикнул я, до хорошенького же состояния ты себя довел. Точно уж это, да, ответил Уотт. Думаю, эта коротенькая фраза причинила мне больше тревоги, больше боли, чем заряд мелкой дроби, неожиданно выпущенный с близкого расстояния в паховую область. Это впечатление было усилено последовавшими событиями. Интересно, сказал Уотт, утирки тебя у ли нет, кровь промокнуть чтоб. Обожди, обожди, я иду, крикнул я. Думаю, что в страстном желании добраться до Уотта я, в случае необходимости, метнул бы на преграду свое тело. И действительно, с этой целью я даже поспешно отбежал шагов на десять-пятнадцать, озираясь вокруг в поисках молодого деревца, или побега, которое можно быстро и без помощи каких-либо режущих инструментов превратить в палку, или шест. Пока я рассеянно осматривался, мне показалось, что я заметил в изгороди справа от себя большую дыру неправильной формы. Посудите же о моем изумлении, когда, приблизившись, я обнаружил, что не ошибся. Это была дыра в изгороди, большая дыра неправильной формы, проделанная бесчисленными ветрами, бесчисленными дождями, или кабаном, или быком, убегающим, преследующим, диким кабаном, диким быком, ослепленным страхом, ослепленным яростью или, возможно, как знать, похотью, пробившим в этом месте изгородь, ослабленную бесчисленными ветрами, бесчисленными дождями. Через эту дыру я и пролез, не нанеся урон ни себе, ни своей красивой униформе, и осмотрел зазор, поскольку еще не вполне пришел в себя. Поскольку чувства мои обострились раз в десять-пятнадцать против обычного, я вскоре заметил в другой изгороди другую дыру, расположенную точно напротив и имевшую точно такую же форму как та, через которую я пролез десятью-пятнадцатью минутами ранее. И я сказал, что эти дыры проделал никакой не кабан и никакой не бык, но силы погоды, исключительно яростные именно здесь. Поскольку какой кабан, какой бык способен, пробив дыру в первой изгороди, пробить вторую, такую же в точности, во второй? Разве пробивание первой дыры не замедлит разъяренную махину настолько, чтобы сделать невозможным пробивание второй за один раз? Вдобавок к этому расстояние между изгородями в этой точке едва ли равно ярду, так что рыло волей-неволей упрется во вторую изгородь еще до того, как окорока выберутся из первой, вследствие чего пространство, в котором после пробивания первой дыры можно разогнаться настолько, чтобы пробить вторую, отсутствует. Непохоже и на то, что бык или кабан после пробивания первой дыры отбежал достаточно далеко, чтобы, следуя тем же курсом, разогнаться настолько, чтобы пробить вторую дыру через первую. Поскольку после пробивания первой дыры животное либо все еще ослеплено страстью, либо уже нет. Если оно все еще ослеплено, то возможность того, что оно видит первую дыру достаточно отчетливо, чтобы ворваться в нее со скоростью, необходимой для пробивания второй, воистину мала. А если нет, но успокоено пробиванием первой дыры и глаза его открыты, то вероятность того, что оно захочет пробить другую, воистину невелика. Непохоже и на то, что вторая дыра, или, скорее, дыра Уотта (поскольку ничто не говорило о том, что так называемая вторая дыра не пробита раньше так называемой первой дыры и что так называемая первая дыра не пробита позже так называемой второй дыры) пробита независимо в совсем другое время с Уоттовой стороны изгороди. Поскольку, будь две дыры пробиты независимо, одна — с Уоттовой стороны Уоттовой изгороди, а другая — с моей моей, двумя совершенно независимыми разъяренными кабанами или быками (поскольку непохоже на то, что одна пробита разъяренным кабаном, а другая разъяренным быком) в совершенно разное время, одна — с Уоттовой стороны Уоттовой изгороди, а другая — с моей моей, совпадение их в этой точке, мягко говоря, маловероятно. Непохоже и на то, что две дыры, дыра в Уоттовой изгороди и дыра в моей, пробиты одновременно двумя разъяренными быками, или двумя разъяренными кабанами, или одним разъяренным быком и одной разъяренной коровой, или одним разъяренным кабаном и одной разъяренной свиньей (поскольку в то, что они пробиты одновременно, одна разъяренным быком, а другая разъяренной свиньей, или одна разъяренным кабаном, а другая разъяренной коровой, верилось с трудом), одержимых враждебными или сладострастными намерениями, одним — с Уоттовой стороны Уоттовой изгороди, а другой — с моей моей, столкнувшимися после пробивания дыр на том самом месте, где стоял я, силясь уяснить. Поскольку для этого требовалось, чтобы дыры были пробиты быками, или кабанами, или быком и коровой, или кабаном и свиньей в одно и то же мгновение, а не сначала одна, а через мгновение другая. Поскольку, будь сначала пробита одна, а через мгновение другая, бык, корова, кабан, свинья, первая пробившая свою изгородь и упершаяся головой в другую, предотвратила бы, хочешь не хочешь, прохождение через нее в этой самой точке быка, коровы, быка, кабана, свиньи, кабана, рвущегося навстречу со всей силой ненависти, со всей силой любви. К тому же, опустившись на колени и раздвинув дикие травы, я не обнаружил никаких следов схватки или совокупления. Стало быть, эти дыры пробиты никаким не быком, никаким не кабаном, никакими не двумя быками, никакими не двумя кабанами, никакими не двумя коровами, никакими не двумя свиньями, никакими не быком и коровой, никакими не кабаном и свиньей, нет, но силами погоды, бесчисленными дождями и ветрами, солнцем, снегом, морозом, оттепелью, исключительно суровыми именно здесь. Или, в конце концов, возможно, что две изгороди, ослабленные таким образом, пробиты, словно были одной, одним исключительно сильным разъяренным или перепуганным быком, или коровой, или кабаном, или свиньей, или еще каким-либо диким животным, мчавшимся либо с Уоттовой стороны Уоттовой изгороди, либо с моей моей?