Серж был дома, то есть на яхте (а где ему еще быть?), он их представил друг другу. Серж был маленький, коренастенький, бородатый, с пышной гривой, с Реми рядом они смотрелись как Дон Жуан и Лепорелло. Серж — то ли припозднившийся лет на пятнадцать хиппи, то ли предвестник дауншифтинга — радикально изменил свою жизнь. Продал квартиру, купил вместо нее яхту и теперь живет на воде. Все у него в жизни запуталось — ушла жена, работали вместе в рекламном агентстве, и он отрубил разом все, чтоб не мучиться. Они с Реми были яхт-соседями и друзьями, только у Реми был дом городской, дом загородный и еще вот яхта, на которой он появлялся не часто: по выходным в хорошую погоду, а 14 июля они катались на двух яхтах по Сене большой компанией — смотрели фейерверки с воды. Это совсем другое, чем с берега: кажется, что разноцветные звезды летят прямо с неба тебе в лицо.

Реми поселил Таню с девочкой у Сержа. Тому это должно быть за счастье: Серж маялся одиночеством, любил детей — своих не заимел, — был верным другом и компанейским человеком. Таня сперва напряглась — почему-то не на своей яхте Реми ее селит, а на яхте какого-то мужика, но они все вместе поехали ужинать, Серж веселил народ, он был записным остряком, и его благодушие Таню совершенно успокоило. Тем более что дочка просто-таки влюбилась в веселого дядю. Дочка не понимала ни слова, а Таня будто второй раз родилась: в этом мире она не понимала ничего, но готова была учиться и слушать «старших». С Сержем они поладили. Таня с утра до ночи занималась оформлением документов, удивляясь, что во Франции бюрократия почище советской, но здесь все это было даже в радость. Родителям позвонила в ноябре из телефона-автомата, отец сказал: «Большие перемены. Умер Брежнев. Теперь у нас Андропов». Таня это уже знала из французских газет и, пропустив мимо ушей, выспрашивала: «Сами-то вы как?»

— Опять дело, — сказал папа. — Крупное.

— Какое дело?

— Ну, каких давно не было, — конспирировался адвокат. — Боюсь, что… ну сама понимаешь.

— Что? Не понимаю, — кричала Таня в трубку. — Ты про себя расскажи, про вас с мамой. Что мне этот ваш сраный Брежнев с Андроповым!

Папа положил трубку. Таня решила, что разъединилось, набрала снова, но никто не отвечал. В следующий раз она позвонила только через год.

— Мама, это я! Ты меня слышишь? — Мама помолчала, а потом скорбно сказала: «Умер Андропов. Теперь у нас Черненко». Теперь Таня положила трубку. Выждала еще год и, услышав «Умер Черненко. Теперь у нас Горбачев», смеялась и не могла остановиться.

Но это она зря. Горби, горбимания повернули ее судьбу. К Сержу приехал его бывший коллега и приятель, предложив Тане рекламный контракт: СССР внезапно стал модным, ее он хотел использовать как русскую модель для рекламы мехов. Над ней потрудились так, что Серж и Реми не сразу ее узнали. Через год она открыла на rue de Saint-Andre-des Arts кафе Perestroika. Столики резервировали за неделю вперед, отбоя не было. Единственной неприятностью этого времени было то, что однажды зеленые обрызгали ее краской, хоть мехов на ней и не было, — за то, что рекламирует убийство невинных зверьков. Таня купила замок в Бургундии, в Semur-en-Auxois, маленьком средневековом городке, на берегу канала. Замок был в удручающем состоянии, но замок! То, о чем она не могла и мечтать, что было картинками из детских сказок. Теперь же предстояли большие работы, бригада уже трудилась вовсю, но Танин контракт закончился так же внезапно, как возник. Перестройка кончилась, мода пошла на спад. И совсем скоро, когда Таня говорила, что русская, на нее смотрели с состраданием: «Бедняжка, какая у вас там нищета!» В конце девяностых будто в один день образ России снова изменился: «Русская мафия», — слышала она произносимое сквозь зубы. Бедняжек не рекламируют, и мафию тоже. У Тани больше не было никакой работы. Рабочие, которые как муравьи облепляли замок внутри и снаружи, расползлись; правда, моделью теперь стала дочь — француженка, говорившая по-русски неохотно и с сильным акцентом, — но она куда-то упорхнула, носилась по всему миру, и Таня давно ее не видела и не слышала. Однажды позвонила, сказала, что выходит замуж за русского homme d’affaire — очень богатого, очень умного, oligarque здесь называется; позвала на свадьбу — в замок на Рублевке. Какие могут быть замки на Рублевке! Таня не поехала, она никогда больше не вернулась в Россию. Свой замок ей пришлось продать, вместо него она купила дом, совсем в другом месте, новая жизнь — новое место, в Бретани, неподалеку от мрачного леса Броселианды, где могила волшебника Мерлина, фонтан феи Вивьян, замок Ланселота. Тане захотелось в глушь, спрятаться, и врачи рекомендовали ей этот климат: прохладный, морской. Дом был из бурого камня, добротный, но тоже требовал существенного ремонта. На сей раз им занялся рукастый Серж, с которым они поженились, поскольку уже давно он стал ее альтер эго, homme de sa vie, как говорят во Франции. Перед домом посадили гортензии, еще Таня непременно хотела беседку — купол из прутьев и вьюнки, которыми бы он полностью оброс. Купол быстро зарос плотной зеленью, хотелось добавить цвета. В лесу Броселианды нашли ярко-синие цветочки: «Это же башмачки!» — Таня не видела их с детства, обрадовалась. Накопали, Серж стал прилаживать их к беседке, она смотрела. Вспомнила песню своей юности:

Цвет небесный, синий цвет

Полюбил я с малых лет.

В детстве он мне означал

Синеву иных начал.

— Теперь будет здорово, тут ты меня похоронишь, — сказала Сержу, возившемуся с посадками.

— А мне все равно, — он поднял на нее голову, — где похоронишь, там и ладно. Лучше всего развеять прах над океаном. Альбатросы кричат, ветер, волны — отличный антураж!

— Нет, — улыбнулась Таня, — наш дом, наш сад, хочу остаться тут навсегда. — Она подошла к Сержу, поцеловала: «Вместе с тобой». Взяла оторвавшиеся цветки, пошла на кухню готовить к ланчу тосты с козьим сыром и салат с морепродуктами — их тут много водилось, свежие, прямо из океана, и отчего-то ей стало грустно. Все думала о свадьбе дочери, на которой ее не будет. Это же неправильно! Хотя у самой и вовсе никакой свадьбы не было, и родители даже в глаза не видели ее мужа — настоящего, не вымышленного в том, необъяснимом уже, бреду Банного Листа. Но у Тани роилось в голове что-то еще, связанное с Россией. Что она, как никто желавшая от нее оторваться (русские эмигранты, которых она мельком встречала, только и жили что тамошними перипетиями, будто тело их было в одном месте, а душа в другом), — против воли синхронизировала свою жизнь с российской историей, а дочь и вовсе… Да что уж там: и климат бретонский похож, и блинчики те же. Она бросала в листья латука креветки, осьминожков, отрывала от белых раковин Saint-Jacques, подумала: не украсить ли салат? В Москве всегда украшали салаты. Яйцами, морковкой. А тут ужинали в ресторане, где все блюда были украшены цветами. Взяла синие башмачки, сполоснула водой, попробовала один на вкус — ее передернуло от горечи. И затошнило. Окликнула Сержа, он не отзывался, ей становилось хуже, вдруг услышала с улицы крик, выбежала, согнувшись от резкой боли в животе, увидела лежащего на земле Сержа, подбежавшего к нему незнакомца: «Это же аконит, смертельно ядовитый цветок, разве можно!» Услышала, как незнакомец вопит в телефон, но голос его звучал далеко как эхо: «Aconit! Casque de Jupiter! Sabot du pape!» — то, что по-русски зовут «борец», и она почувствовала, что все кончилось.