Тут я стал с жадностью представлять грядущие удовольствия. В мозгу закопошились идеи приобретения земельного надела. Я подумал, не купить ли трактор, чтобы самому вспахивать поле, а не приглашать наемных рабочих. Один гектар с трудом вскапываю, а тут будет целых десять! Без чужого труда или механизмов очень тяжело, да просто невозможно одному перелопатить сто тысяч квадратных метров. Да зачем мучиться? Теперь ведь деньги есть. Кстати, а сколько их? Надо внести ящик в дом, чтобы пересчитать купюры. Впрочем, можно не купюры считать, а пачки. В каждой по сто тысяч рублей. Я достал ящик, втащил его в дом и после подсчета определил обретенное богатство. Для моего незавидного положения сумма выглядела просто сумасшедшей. В одном столбике было пять пачек. Помножить на пять столбиков в ряду. А всего в ящике было пятнадцать рядов. Итого получилось триста семьдесят пять пачек по сто тысяч рублей. В моем распоряжении, следовательно, оказалось тридцать семь миллионов пятьсот тысяч рублей, или около полутора миллиона долларов. «Богатая бабка была Фатеева, — усмехнулся я. — Куда такие деньжища деть? А нужны ли они мне вообще? Гектар земли в Кане стоит не больше двухсот баксов. Десять гектаров — это всего лишь две тысячи зеленых. Плюс трактор — еще пять тысяч. Конечно, шансы заиметь ребенка теперь у меня возросли. Государство по новому указу платит молодой матери одиннадцать тысяч долларов. Я добавлю ей еще двадцать, а то и тридцать, пятьдесят тысяч! Так что найти женщину, которая согласится за гонорар родить мне ребенка, несложно. Главное, чтобы она не ждала от меня никакой влюбленности и не лезла целоваться. А куда девать остальные? Я дал клятву, ни при каких условиях не возвращаться в реальность, оставаться лишь в чудесном мире воображения.

Закрыв ящик, я сунул его под кровать и решил пойти в город. Надо купить продукты, заглянуть к риелторам и присмотреться к местным девушкам. День долгий, до сумерек успею распахать участок и высадить весь мачок. Ох, мечтаю увидеть его буйную вегетацию. Великое наслаждение наблюдать рост маковых головок. Вот они с горошинку, потом с вишенку, еще немного — уже с грецкий орех, а там и с целый кулачище. Восторг захлестывает меня. Ведь наркотик — одна из важнейших составляющих энергии, а ее опийный поток включен в триединство жизни — энергии, материи и информации.

Кан стал первым провинциальным городком, в котором я очутился. Был унылый, жаркий день, подернутый мазутным смрадом, тянущимся от речного порта. Ржавые мертвые краны походили на высохшие громадные тополя. Людей было мало, движение жизни, казалось, прервалось, повсюду чувствовалась какая-то нездоровая расслабленность. Я шагал по тротуару. Асфальта не было, но грунт был плотным, упругим, как земля на участке покойницы Фатеевой. «Здесь тоже можно посадить мое очаровательное растение! Нашелся бы смельчак, способный засадить все свободные городские площади опийным маком! А почему только городские? Что если всю Западную Сибирь?» — почему-то пришло мне в голову. Возникло подозрение, что таким типом смогу стать я сам. Мысль пришлась мне по кайфу. С трудом различая грань между смелыми фантазиями и блеклой реальностью, я побрел дальше. Внизу, среди базальтовых скальных углов, в которые то и дело упирался мой взгляд, медленно тек Кан. В его спокойной воде, отливавшей бирюзой, отражались пестрые юбки девушек, проходящих через мост, их длинные, по-весеннему еще белоснежные ноги. Отражались так ярко и четко, что пришлось потупить взгляд. «А то еще ктонибудь подумает, что меня женщины интересуют», — с досадой оглянулся я.

Справа от Кана тянулись поля. Серые прошлогодние стога сена выделялись грязными пятнами на зеленом ковре всходов. Вскоре я нашел продуктовый магазин. Взял с прилавка пряники, сухари, чай, сахар, хлеб, яблочное варенье и пачку чернослива, который ускорял выброс шлаков. К кассе торопилась молодая женщина. Мне бросилось в глаза, что она приволакивает левую ногу. В сознании почему-то молнией мелькнуло: «Эта не откажет. Ей, ей надо сделать предложение. Она и в деньгах нуждается, и вряд ли кавалера имеет. Она, она! Срочно! Подумаешь, небольшой физический дефект. Я не любовь ищу, не красотку подбираю, не сексом себя побаловать мечтаю, а ребенка хочу зачать. Для Него! Сам ребенок и будущее матери меня абсолютно не волнуют. Ведь кто еще согласится иметь со мной связь, от такого невзрачного типа, как я, заиметь ребенка? Начинай, Петр Петрович… А не рассмеется ли она прямо мне в лицо, не треснет ли по щекам с криком «Болван! Поди вон!» Или еще хуже — с ненавистью плюнет в мою невыразительную физиономию! Тогда я надолго об этом деле даже думать перестану. Нет! Торопиться никак нельзя. Вначале присмотреться надо, время есть…»

Хромая расторопно уселась за кассу и после мимолетного взгляда, брошенного на меня, поздоровалась.

— Это все? Можно считать?

Да! — ответил я.

— Вижу, что вы не здешний. Поэтому могу подсказать, что хлеб нам подвозят ежедневно. Так что можете покупать его всегда свежим. Хотя, может, вы берете не для себя…

Ее тонкая верхняя губа, по столичным меркам, совсем не модная, дрогнула. И мне это показалось пикантным. Потом вдруг подумалось: «Действительно, чего это я три буханки покупать собрался?»

— Согласен. Я взял их машинально. Две буханки я бы вернул. Можно?

— Оставьте на кассе, я сама отнесу…

— Я приехал к вам пару дней назад, сейчас не вспомню, когда именно… — неизвестно почему объяснил я. А ведь на самом деле в этот момент совершенно не вспоминался день приезда. — А дом пустой, ни крошки. Вот меня и понесло…

— А чем же вы питались эти дни? Воздухом? — улыбнулась она, но тут же поспешила зажать кулачком рот.

— Много ли мне надо? — ответил я, отметив про себя ее провинциальные манеры. В столице таких жестов не увидишь.

— Вы что, один в доме живете? — продолжила она, начав выбивать чек.

— Физически-то один, но голова полна самыми разными мыслями, и никакого одиночества я не ощущаю. — Я сам не понял, почему вдруг разоткровенничался.

— Ну, а телевизор, радио, есть? — вспыхнула кассирша, широко раскрыв голубые глаза.

— По-моему, нет. Но я с ними и не дружу.

— Что, даже музыку не слушаете?

— Нет, согласен, это несколько странно. Но голоса собственного сознания для меня достаточно.

— Вы представляетесь мне очень необычным… С вас пятьсот сорок три рубля…

Я положил на стойку все свои шестьсот рублей. Когда она отсчитывала сдачу, я вдруг схватил ее руку и, совершенно не помня себя, точно в бреду, покрыл ее поцелуями, после чего стремглав выбежал из магазина.

«Что за сумасшедшая выходка, Парфенчиков? Что с тобой? Спятил? — ругал я себя, когда отдышался и опомнился. — Чем объяснить это вздорное поведение? Я совершенно не узнаю тебя, Петр Петрович, а может быть, толком и не знаю. Что я за тип? Прожить почти тридцать лет и не расшифровать себя? Не распознать все тайны собственных страстей, не заглянуть во все темные уголки парфенчиковской души, не раскрыть загадки импульсов, вызывающих неадекватное поведение. Откуда же нахлынуло на меня это мерзкое желание поцеловать ее руку? С чего бы вдруг такое непонятное чувство? Позор! А что если правы генетики, утверждающие, что мутации в человеке продолжаются всю жизнь. Сегодня я один, завтра другой, через три дня опять абсолютно не похожий на прежнего. Я так часто меняюсь, что невольно задумаешься: а все ли у меня с головой в порядке? Особенно характерны постоянные изменения в поведении для людей, живущих в перманентном экстремальном режиме, закабаленных какой-то сверхидеей или вязким глубинным наваждением. Они отдаются стихии чувств и желаний безраздельно. А в какой-то момент могут начать все сначала или уходят в мир иной. Да, странный, очень подозрительный поступок. Он сбил меня с толку. Дальше никак уже не хочется называть себя Петром Петровичем Парфенчиковым, а скорее совсем по-другому: Василием Васильевичем Выкрутасовым. До того я не был похож на себя с этим дурацким поцелуем.