борцовский ремень и с палочкой. Еле уговорил не давать инвалидность 2-й группы (это без права работы) – согласились на 3-ю. Спасибо!.. И, как говорится, «положили пенсион» – 41 рубль. Одним словом, «гуляй – не хочу!»

Позвонила Елена Николаевна Гоголева, моя неизменная матушка по спектаклям в Малом театре. В то время она была председателем месткома.

– Женечка, почему вы не оформляете пенсию?

– Спасибо, оформил.

– Вам полагается персональная, республиканского значения.

– Если полагается – дайте.

– Напишите заявление с просьбой…

– Нет!..

– Почему??.

– Стыдно себя оценивать! Унизительно попрошайничать!..

Елена Николаевна повздыхала в трубку, высказалась недовольно о моем характере, стала убеждать, что так заведено, так принято, так делают все…

Я очень переживал этот разговор. И правда, при чем тут она: бюрократическая канитель и ее заставляет идти по кем-то созданному бездушному кругу…

У Льва Толстого есть мудрые слова: «Пора перестать ждать неожиданных подарков от жизни, а самому делать жизнь».

Я не ждал подарков, хотя от добрых людей они приходили в виде предложений: работать педагогом, стать заведующим труппой, директором театра… Киностудии «Ленфильм» и имени Довженко предложили мне поставить фильмы. Режиссура – это было то, о чем я тайно мечтал…

Значит, надо было начинать все сначала, надо было «самому делать жизнь»! И я решился… Но об этом – в следующих главах…

«Родная кровь»

Отвалявшись в Институте курортологии со своими позвоночными болячками, получив инвалидность с правом на работу, выписался я в туманную перспективу.

Все мое богатство – костыли, корсет. И еще пенсия… Но бедным я не был – полные понимания, сочувствия глаза жены, детей лечили мою душу. Ни нытья, ни хныканья в семье не проявлялось. Так и жили – на 150 рублей Лидиной зарплаты плюс моя пенсия. Тогда, в 60-е годы, на такие деньги еще как-то более-менее жилось…

И все же мысль, что я инвалид… Но не может же быть, чтобы из-за каких-то там позвонков остался я немощным, совсем непригодным для любимого дела?.. Эти думы терзали меня до отчаяния, хотя я и не высказывал их вслух…

И вот… Однажды в мою квартиру буквально ворвался, как ветер, восторженный молодой человек: режиссер Миша Ершов. Михаил Иванович приехал ко мне со сценарием фильма «Родная кровь». Ворвался и сразу взял инициативу разговора в свои руки – не давал сказать мне ни слова. А мне было что ему сказать. Он же пытался уверить меня в том, что играть главную роль в его фильме должен я, и никто другой! (Хотя потом я узнал, что у него до меня были сложности с выбором актера – хотели, чтобы играл другой, очень известный тогда артист, правда, поставивший условие, чтобы с ним играла его жена. Кому-то эта актриса не понравилась, и семейный дуэт для съемок фильма не утвердили.)

Пока Миша Ершов увлеченно доказывал мне, что видит в главной роли только меня, я пытался вставить хоть словечко о том, что двигаюсь пока по-черепашьи, что после длительного лежания я не в форме: физиономия – как арбуз.

– Понимаешь, Семеныч, Федотов (герой фильма) это тебе не какой-нибудь казак или князь. – Он намекал на «Поднятую целину» и «Воскресение». – Это… это… Да ты, Семеныч, прочти!..

Он ушел…

Я прочел сценарий, и мне показалось, что Федор Федорович Кнорре написал акварельную вещь: весь материал был как бы соткан из очень нежных, тонких нитей. И написан сценарий был пронзительно чувственно и просто. Просто.

Такого ярко полюсного состояния я никогда не испытывал: радость от поступившего предложения и горечь от физического бессилия… Но я ощущал в себе запас неиспользованных возможностей, который ложился на материал роли. Так сложилось в моей творческой судьбе, что до этого все мои герои были в основном буйные, темперамент выхлестывал из них. Но я уже тяготился этим: мне хотелось чего-то другого.

Я видел тогда, что на нашем экране не хватает любви нежной, тихой, не хватает ласки. Любовь – это вовсе не обязательно страсть, любовь – она многогранна. Я же еще не знал про себя – есть ли во мне такие качества, чтобы продемонстрировать нежность, хрупкость любви на экране. Только чувствовал: внутри что-то мучило меня, значит, просило выхода. Словом, душевные струны скрипичные уже звучали, но для этих струн дека была неподходящая – контрабасная: физически я был еще не в форме, чтобы воплощать материал роли на экране… Налицо полное несовмещение внутреннего и внешнего – дисгармония… Катастрофа…

И вот снова у меня дома Михаил Ершов, осветив утро своей оптимистической улыбкой:

– Ну, Семеныч, какова вещица?

Зачем, подумалось мне, травить его и свою душу, мучить и себя и его – ведь не смогу я сейчас сыграть эту роль. И выплеснул все наболевшее, как ушат холодной воды:

– Миша! Сам не заблуждайся и меня в грех не вводи… Отказываюсь я…

– По-че-му? – Ошарашенный режиссер выговорил это слово протяжно, по слогам. – Неужели роль, сценарий не понравились? – Он смотрел на меня как на сумасшедшего.

– Любовная история чистая, в высшей степени благородная… Трудно не поверить писателю Кнорре, который утверждает, что солдат, да и все наши люди, вышли из безумства войны не озлобленными, чистыми…

Ершов вскипел:

– Так в чем же дело?

– Не годен я для этой роли.

– Почему?!

– Миша, бог с тобой! Федотов ведь заглянул на побывку в тыл с легочным ранением! С легочным!..

– Да нет, нет! – горячился Михаил Иванович. – Я с Кнорре уже договорился: Федотов-Матвеев будет ранен в ногу! Пойми – главное то, что душа его не изранена, не огрубела душа его… – И снова на ершовском лице появилась улыбка. Он, словно извиняясь, добавил – А похудеть, Семеныч, маненько надо…

Появился шанс! Шанс вернуться к любимому делу, стать нужным. И я решил воспользоваться тем, что предлагала судьба…

За три месяца (пока в группе шли подготовительные работы) я более-менее привел себя в относительный порядок – «маненько» похудел. Чуть поубавились боли в спине, избавился от корсета, отказался от костылей… Но двигался я еще не очень прытко.

Вот таким «казаком» появился я в Риге, где шли павильонные съемки. Фильм снимался там и в Ярославской области, в городке Мышкине.

Мне казалось, что внутренне к исполнению роли я почти готов. Некоторые сцены я чувствовал кожей, нервами, ощущал в себе тепло и симпатию к воображаемой Соне…

– Какая она, эта Вия Артмане?

– Не боись, Семеныч, чую, дуэт сложится, – сказал Ершов, не скрывая своего обожания артистки.

Но первое появление Вии пред моими очами ошеломило меня – не та! Да, всем хороша: и лицом, и станом, но