После того как ритуал был в точности соблюден, хозяйка зажгла свечи, взяла чашку, долго крутила ее и, наконец, сказала:

– Можешь меня пристрелить на месте, но ребенок уже стучится в твою жизнь, вот только впустишь ты его или нет, я не знаю. И ты тоже не знаешь. Пока. Если решишься впустить, придется очень многим пожертвовать.

– Я что, его усыновлю?

– Возможно, не знаю. Тебе придется выбирать. Мне это сразу показалось, как только ты вошла, сейчас я только проверила.

– Не знаю, о чем ты говоришь.

– Как писала Ахматова, «будущее задолго отбрасывает свои длинные тени перед тем, как войти». Вот эти тени я и вижу. Хотя все мы можем ошибаться, сто лет не гадала, забыла…

Казалось, Озембловская и сама поражена тем, что увидела, она в который раз за вечер закурила и принялась что-то обдумывать, затем села и быстро обернулась к своей гостье:

– Слушай, Рита, я на днях уеду – возьми ключи. У Руфы там какие-то проблемы – возможно, мне придется задержаться. Но как надолго, я не знаю, может, месяца на четыре. Квартира на сигнализации и под охраной, так что не бойся. Девица станет убирать, поливать цветы. Но если тебе понадобится какое-то время где-то пожить, живи здесь, в дальней комнате, ты знаешь. Консьержке я скажу. И если что, звони.

– Ингрида, ты меня пугаешь.

– Я предложила так, на всякий случай. Сама же говоришь: здесь хорошо. И мне будет спокойнее. Без людей жилье тускнеет, жухнет. Ну, полно! Что стоишь, как истукан! Давай беги, и поживем – увидим.

Дальняя комната была комнатой для гостей, в ней всё время останавливался кто-то из приезжих, но Маргарите это никогда не предлагалось, да и с чего бы? Она помедлила, молча, не благодаря (Озембловская это запрещала), взяла ключи и попрощалась. Ингрида хотела было сказать что-то еще, но вдруг передумала и махнула рукой: иди, мол.

Реутова кивнула и вышла. Она не ожидала, что просидит так долго, и, садясь в такси, удивилась позднему часу.

Поразительно, но тяжесть с души упала, вновь захотелось жить, двигаться, работать. После вечеров у Ингриды так бывало всегда. «Подмешивает она что-то в вино, что ли?» – усмехнулась Маргарита, запретив себе думать о гадании и оставаться под его впечатлением. В конце концов, Озембловская могла и ошибиться.

* * *

Вечером зашла старшая медсестра и предупредила, что завтра мы, дородовое отделение номер два, должны сдать зачет по гражданской обороне. А я-то думала, что занятия по ГО для меня закончились в университете лет двадцать назад. И вот, начинаются снова!

– После завтрака по команде вы должны покинуть помещение за семь минут. Приедут из военкомата, будут засекать.

– А лежачие?

– Вставать и выходить. Без разницы.

Весть о том, что в мире помимо больниц и родильных домов существуют еще и военкоматы, надо признаться, привела меня в замешательство. За четыре недели я так привыкла к местному пейзажу и его населению, что мне кажется, женщины на свете бывают только беременные (а если не беременные, то это ненормально), мужчин не бывает совсем, тем более военных. Толстобров и мужья пациенток не в счет.

Мужья, тем не менее, презабавные: все как один напуганные, скукоженные, с пакетами в руках и растерянностью в глазах.

Мне, конечно, повезло, что Аня уже выросла. А если бы дома оставалась детсадовская крошка!

Алеша приходит и смеется:

– Анька смотрит за мной, я – за ней. Не волнуйся.

Чтобы его не обидеть, я, изображая волнение, задаю несколько наводящих вопросов – он отвечает. Через полчаса устаю и начинаю его выпроваживать. Одной, самой с собой мне легче. Но этого никому не объяснишь, да и не нужно. Однако, похоже, это только со мной. Начиная с четырех часов дня в отделении толпы посетителей, которые снуют везде и исчезают лишь к ночи. Таких, как я, лежачих насмерть, здесь немного – даже опытом обменяться не с кем. «Вы должны двигаться хотя бы немного». «Хотя бы немного» – это сколько? Так и живу с утра до вечера на ощупь да на нюх.

Стало рано и резко темнеть, и мне отчего-то кажется, это к лучшему. Осенью, я заметила, всё в жизни более или менее консервируется, становится упорядоченным и стабильным: настроение, отношения, силы. Неправильно, что год заканчивается зимой. Он должен заканчиваться и начинаться в апреле, когда всё расползается, становится зыбким и неустойчивым, нужно что-то заново строить, предпринимать и удерживать. Вот весной не удерживается ничего, напротив, скачет и несется, а ты едва успеваешь это отслеживать. Дожить бы до ноября – там уж точно ничего не случится. Выпадет снег, мороз скует всё что можно, и во мне всё укрепится, затвердеет.

Раньше я не любила осень. Казалось, вместе с летом заканчивается очередная жизнь, которую ты опять не использовал так, как нужно, и начинается ожидание другого лета. Теперь – наоборот. Лето кончилось, вместе с ним словно бы замедлилась и сумасшедшая гонка, и можно, наконец, вздохнуть и заняться делами. Осенью и лежать-то вроде логичнее. Надо будет поинтересоваться статистикой вынашиваемости в разное время года.

А еще, когда лежишь, жизнь будто сворачивается и вся втискивается в то пространство, где ты находишься. Мелочи разрастаются до событий, а время, как ни странно, летит. Только-только был обход, а вот уже обед, полдник, и наползает вечер, который тянется чуть дольше, но всё равно заканчивается ночью.

На балконе теперь холодно, но я всё равно добредаю до него хотя бы раз в сутки. Отсюда видно небо и даже иногда звезды. Когда они есть, я поднимаю голову и прошу Бога дать мне выносить этого ребенка и, если нужно, забрать что-нибудь взамен. Сегодня меня осенило, что можно предложить, например, работу, которая мне дорога. Или поклонников и внимание, которые у меня всегда были. Кроме интересной работы и внимания, мне предложить нечего, и я после некоторого колебания предложила еще Алешину любовь ко мне. Это, конечно, в самом крайнем случае. Но если понадобится, я согласна.

Зоя права: так можно сойти с ума. И что-то подобное, видимо, происходит: во всяком случае, реальность я стала воспринимать совсем иначе, обострились все чувства, и я всё время напоминаю себе сапера, который ползет по минному полю, не в силах расслабиться. Местами и мин вроде нет, а он всё шарит и всё всматривается в темноту, не доверяя ни одному сантиметру неизвестной земли. Банальность номер один – это сравнение с сапером, но ничего не поделать.

Я не верю в предопределение и знаю, что многое зависит от меня, потому и страшно ошибиться. Когда-то очень просто мне это объяснил один священник.

– Если бы существовало предопределение, – говорил он, – то Бог отвечал бы за всё, что с нами происходит. А так отвечаем мы. Поэтому нам и даны большие возможности. И у нас всегда есть выбор.

– Тогда Богу должно быть известно всё? – спросила я.

– Да, конечно, но судьбу каждого человека он знает по предвидению, а не по предопределению.