— Она ни с кем не встречалась! — орала она на Мельникова, забывая вытирать слезы со щек. — Это чудовище силой затащило ее в машину!

Нет, дорогуша. Ни единого следа или намека, что девушек силой волокли с улиц в автомобиль. Ни ссадин, ни царапин, ни порванной одежды. Все, что находили потом эксперты на теле, было следами долгих пыток.

Почему же вы садитесь в машины-то, девчонки?! Кто он такой? Чем он вас берет?!

Заметив одинокую фигурку на обочине сбоку автобусной остановки, Мельников решительно взял вправо. Через пару минут он тормозил возле высокой длинноволосой девушки, кутающейся в короткий синий жакет и безуспешно пытающейся согреться.

— Привет, красавица! — Опустив стекло со стороны пассажира, он лучезарно улыбнулся. — Могу подвезти! Поехали?

Девушка фыркнула и отрицательно мотнула головой. Мокрые пряди волос облепили ее посиневшее от прохлады лицо, она поморщилась.

— Чего ты, а? Садись, согреешься.

Наверное, он что-то не так говорил или как-то не так подъехал, потому что девица тут же в непечатных выражениях рассказала ему, где он сам может согреться.

Мельников отъехал от остановки и через пару кварталов попытку повторил, потом еще и еще раз. Ни одна к нему не села, вот так-то вот! Он менял тактику, говорил другими словами, несколько иначе улыбался, бесполезно! Девушки к нему не садились.

— Слышь, Саня, может, со мной что-то не так, а? — спросил он друга, вернувшись домой и подняв того с постели телефонным звонком. — Ни одна не клюнула! Пять человек… Ни одна…

— Да нет, с тобой как раз слишком все то, — протяжно зевнул Володин в трубку. — На твоей морде большими буквами написано: хочу с тобой секса. Вот они и посылали тебя куда подальше. Опасность!

— Что опасность? — не понял Мельников.

— От тебя веет опасностью, брат. Ты же у нас мачо! Разве можно к таким ночью в машину садиться?

— А чего нет?

— Нет, можно, конечно, но если хочется того же, что и тебе.

— Чего?

— Секса! — Володин вдруг захныкал. — Слушай, давай до утра, а? Я только-только дремать начал. Вставать уже скоро. Давай завтра поговорим о твоих соображениях. Ты это, Мельник, давай завязывай там со следственными экспериментами, не ровен час, позвонит какая-нибудь в «112», будут на тебя наши же коллеги охотиться.

— Да я уже дома, — успокоил друга Валера.

— Вот и спокойной ночи тебе, — и Володин отключил телефон.

Спокойной ночи не получилось. Он послушно улегся, закрыл глаза, но тут же какая-то мысль вдруг пришла ему в голову, он снова вскочил и снова принялся рассматривать фотографии, которые прислала какая-то сволочь Володину. Сволочь в синих дорогих кроссовках.

Он был убежден, что эта самая сволочь проникла в дом Черных через окно лестничной клетки между первым и вторым этажами, оставив царапину на оцинковке подоконника со следами синего крема для обуви. Убийца проник в дом, убил водителя Черных, который охранял там Олю, захватил бедную растерянную девушку в заложники. А после ничего лучшего не придумал, как дал знать о том, что Оля у него.

Оля запятнана кровью, значит, запятнана подозрениями, беспомощна и полностью находится в его власти.

Молчи и жди! Вот что прочел для себя Мельников с этих снимков. Жди дальнейших указаний. Они будут, непременно будут. Как только представится случай.

Но вскочил Валера с кровати посреди ночи не за этим. Мысль, которая внезапно посетила его, показалась не такой абсурдной, и она нашла подтверждение как раз на пятом снимке.

Когда они с Володиным смотрели фотографии, то первое, на что обратили внимание, это на ее бледное, измученное лицо с синими полукружьями вокруг глаз. Теперь же он смотрел не на Олю, а на все остальное. Нет, в доме Черных убийца не отразился в зеркальной поверхности паркета. И зеркал за Олиной спиной в момент съемки не было, и застекленных дверей тоже. В доме зловещая фотосессия не оставила никаких зацепок, но вот когда хладнокровная сволочь фотографировала Олю с капота машины…

— Да, брат, ты облажался! — удовлетворенно проговорил Валера и произнес: — Теперь-то я тебя достану!

Чуть выше левого «дворника» на лобовом стекле едва заметно шли рядочком буквы и цифры VINa. Конечно, простым глазом он не смог бы разобрать их, как бы ни старался. И даже сквозь увеличительное стекло тоже не смог бы. Надежда была на криминалистов. Они сделают скан фотографии, разобьют ее на фрагменты, какими-то там своими чудодейственными методами отфильтруют, увеличат, глядишь, и получится.

— Теперь я тебя достану… — прошептал Мельников, проваливаясь в глубокий сон, как в черную яму.

Преступления не могут совершаться бесконечно. Печальный финал деятельности любого преступника — разоблачение. Бывают, конечно, исключения из правил. Это когда преступление и не преступление вовсе, а игра, наслаждение, удовольствие. Когда преступление превращается в хорошо подготовленный и отрепетированный спектакль. И когда падает занавес, вместо бурных аплодисментов ты слышишь нежный голос твоей души. Он ласкает твой слух удовлетворением, наслаждением, покоем. Тогда — да, тогда есть все шансы на успех.

Игра для него давно закончилась! Последний спектакль сыгран. Всплеска оваций не получилось, трепет в душе не проснулся. Вдруг появились боль и усталость. Хотелось упасть на землю, впиться зубами в сочные стебли травы и грызть их, и выть, и плакать.

Он устал, он больше не может, не хочет ничего! Ни дождя этого холодного, острыми иглами прострачивающего ночь, ни теплого, юного тела, трепетно прижимающегося к нему, ни доверчивых глаз, которые ловят его одобрение.

Тогда зачем он здесь?! Зачем?! Ждет, чтобы его остановили?! Чтобы поймали за руку?! Ждет возмездия? Страшного, болезненного, неизбежного…

Он захлопнул багажник машины, отошел на метр, огляделся.

Пустынная ночная городская улица, ни души вокруг. Жизнь угадывается лишь по светящимся прямоугольникам окон. Ему тоже надлежало быть за одним из них, сидеть в мягком удобном кресле с газетой в руке и стаканом бренди в другом, слушать тихую музыку, шелест дождя за окном. Ему надлежало быть там — за одним из этих окон.

Там жизнь — за этими окнами, и очень разная. Вялая, холодная, страстная, обжигающая, уничтожающая своей безжалостностью, но она есть. Он мог все это сгладить, между прочим, мог избавить от горя, тоски, слез, ненависти, мог подарить покой, что, собственно, и делал все эти годы. Почему же так тоскливо? Почему такая усталость?

— Простите, — раздался за спиной голос, несомненно принадлежащий молодой женщине.

Лет двадцать, двадцать пять, решил он, не спеша поворачиваться.

— Простите, — более настойчиво окликнули его, и тонкие нежные пальцы тронули его за голый локоть.

Он за*censored*л рукава рубашки, чтобы не запачкать манжеты, то, что он собирался сделать, могло их запачкать, и вот девушка его коснулась.