— Почему фотки прислали тебе, а не мне?

— Не знаю… — Он покумекал, нахмурившись, но тут же просветлел: — Но у тебя же ящики сняли в подъезде для ремонта, балда!

— Точно.

— А у меня висят. Конверт сунули именно в ящик. Почтовое отделение он не прошел. Значит… Значит, какая-то падла отиралась возле моего дома, потом вошла в подъезд, сунула конверт в щель. Что самое главное, камеры есть на магазине, что напротив твоего подъезда, а у меня камер нет нигде, вот и думай!

— Надо разговаривать народ. Только выйдет ли что из этого? — с сомнением покачал головой Мельников. — Какая-нибудь сволочь могла поймать за шиворот любого пацана и за сотню долларов послать в твой подъезд.

— Да, но этот пацан должен знать код на двери моего подъезда, — возразил Володин, барабаня пальцами по столу что-то бравурное.

— Мог спросить!

— У кого? — самодовольно хмыкнул Володин, видимо, что-то на ум ему пришло.

— У кого?

— У того, кто мне об этом скажет. — Володин юрко выбрался из своей щели между столом и холодильником, звонко хрустнув старым бабкиным стулом, крикнул на ходу другу: — Я одеваться, братишка. Ты со мной!

— Куда?

— Пойдем по соседям. В такую-то погоду они все по домам сидят, где же им еще быть? Вот и узнаем, кто впустил в наш подъезд чужака, пока еще память свежа. Впустили-то сегодня! Утром ящик был пустым, это сто процентов. Я быстро!

Прошло двадцать минут, прежде чем Володин вышел из комнаты одетым. Мельников зубами скрипел и матерился, слушая, как тщательно друг готовится к выходу в собственный подъезд для беседы с соседями, тот только посмеивался.

— Я кто для них? Я представитель власти! Поэтому должен олицетворять! А то что же это получается? Вваливается под вечер сосед, работающий в полиции, пивком потягивает, штанищи неопрятные, на майке пятно. Не-еет, брат, я не могу перед своими соседями, как ты.

— А как я? — огрызнулся Мельников. — У меня тоже с соседями нормальные отношения.

— Да, но никто меня со скамейки пьяным в жопу не тащил, — крикнул из комнаты Володин.

— Это было один раз.

— Достаточно, чтобы…

Тут Володин наконец-то прикусил язык, поняв, что своими словами снова вернет друга к неприятным воспоминаниям о том роковом вечере, когда с Олей случилось то, что случилось. И через минуту вышел из комнаты. Темные джинсы, темная рубашка, тщательно причесан, стойкий запах парфюма.

— Как на свидание, — скривился Мельников, подталкивая друга к ботинкам, стоящим в уголке пяточка к пяточке.

— Можно и так сказать. У меня в подъезде есть такие дамы, что не простят ни единой висящей на сопле пуговицы.

Дамам оказалось хорошо за шестьдесят, они показались Мельникову чрезвычайно надменными, чопорными, и, как оказалось, совершенно не владеющими информацией.

— Зря только пыжился, — поддел он друга локтем под ребра. — Зеро!

Тот не ответил, зло покосившись на друга.

Честно? Он только на этих старух и рассчитывал. Они просиживают старые задницы с утра до вечера во дворе. Видят все, чего и не было, могли запросто впустить кого-то в подъезд. Оказалось, что могли, но не впускали!

— И чего лицу постороннему в нашем подъезде делать? — изумилась одна из них. — Конверт я и сама бы в ваш ящик, Александр, опустила! Нет, не было никого!

Повезло на шестом этаже в квартире вечно всклокоченного режиссера из Дома культуры железнодорожников. Да так повезло, что Володин едва не расплакался.

Но все по порядку.

Дверь открыл сам режиссер. Он был все так же всклокочен, волосы дыбом, домашние штаны ширинкой почти на боку, майка с одного края из штанов выскочила, лямки оттянуты почти до пояса. На шее на грязной бельевой резинке повисли очки, недоразумение просто, а не человек.

— Здрассте, — поклонился Володин и вдруг почувствовал себя неудобно из-за своего внешнего вида. — Меня зовут…

— Знаю я, как вас зовут. — Режиссер сунул под мышки крупные кулаки, явно не вязавшиеся с его тщедушной внешностью. — Вы полицейский.

— Точно, а это мой напарник. — Володин кивком указал на Мельникова, маетно топчущегося за его спиной на лестничной клетке. — Мы к вам по делу.

— Ко мне???

На бледном морщинистом лице отразилась такая разноплановая гамма чувств, что Володин едва не повернул обратно. Мужик и растерялся, и изумился, и возмутился одновременно, но не испугался точно.

— Собственно, я сейчас всех наших жильцов опрашиваю, — пояснил Володин. — Мне нужна ваша помощь.

— А-аа, тогда входите. — Он жестом пригласил их пройти.

В единственной комнате было тихо, чисто, скудно с мебелью, но богато на всякого рода сувениры и поделки. Какие-то чучела на полках, грошовые статуэтки, шкатулки и китайские фонарики. Штор на окнах не было, хотя окна выходили как раз на соседний дом. У стены стоял узкий диван, у окна два стула, стол, заваленный журналами и газетами. В углу на старой тумбочке, подруге володинского стула с кухни, стоял черно-белый телевизор.

— Я презираю все бытовые излишества, — тут же поспешил объяснить режиссер гостям. — Присаживайтесь.

Мельников с Володиным расселись на стульях у стола, режиссер сел на диван.

— Чем могу? — вопросительно осмотрел он каждого.

— Тут такое дело…

Володин, не особо вдаваясь в детали, коротко поведал причину своего визита. Режиссер нахмурился, долго крутил головой, причмокивал, потом выдохнул:

— К сожалению…

И тут с кухни, в которую их никто не пригласил и из которой им не пообещали принести хотя бы по стакану воды, раздался звонкий девичий голосок:

— Пап, а я знаю, кто это!

— Стыдно подслушивать, Мари! — стараясь быть грозным, прикрикнул режиссер, но по лицу расплылась блаженная улыбка. Было понятно, что он счастлив слышать этот голосок. — Дочка… Иди сюда, Мари!

Девочка лет двенадцати выскочила из дверного проема, как попрыгунчик. Она была прехорошенькой: беленькой, голубоглазой, длинноногой, в синих коротких шортиках, белоснежной кофточке с вышивкой по горловине, полные губы ее расплылись в улыбке.

— Добрый вечер. — Она присела в шутливом реверансе. — Я — Маша. Папина дочь.

Мельников тут же с изумлением снова обвел взглядом единственную комнату, не хранившую ни единого следа ребенка.

— Она живет с матерью, — лаская взглядом дочь, произнес режиссер. — Мы в разводе, Мари навещает меня каждый день, носит мне еду. Считает, что я умру с голоду без нее, может, и умру!

— Но я же папина дочь! — Маша подскочила к дивану, с лету плюхнулась рядом с отцом, успев чмокнуть его в вялую небритую щеку. — И когда вырасту, перееду к нему, вот!