— Определенно, — размышлял вслух самодержец, — союз с Бонапартом, теперь уже на моих условиях, спутал бы все карты моего австрийского братца, да и вообще всех дворов Европы, особенно, конечно, английского. Они все только и ждут, пока русский солдат своею кровушкой оросит их поля и откроет потом им дорогу для разграбления Франции. Знают ведь политики в Европе, что не до Франции нам будет после сей жестокой войны! Свою державу бы поднять на ноги, Москву отстроить. За такие средства, что на войну в Европе спалим, тротуары московские можно не то что дубовыми досками выложить, а паркетом, как в дворцовых покоях, а то и плиткой изразцовой! Да и немцы, итальянцы, испанцы, что следуют за узурпатором, все двадцать народов, что он поставил под ружье, не повинны в его преступлениях. Одно дело — добить француза, за дело добить, совсем другое — подданных братьев моих. Кровью на века залью так все пути к сближению с просвещенными нациями Европы. Победителей недолго любят. Тут надобно подумать. Старик-фельдмаршал мне здесь как нельзя в помощь — маневрирует и генеральных баталий ныне бежит. Кутузов есть благословение Божье.

Государь перекрестился, вздохнул тяжело и решительно распорядился ни при каких обстоятельствах более в тот день никого к себе не пускать и не принимать никаких посланий, разве что только безоговорочную капитуляцию Бонапарта.

Александр прилег у окна в зале дворца, где большая часть деталей интерьера была отделана изумрудами. Над камином висело искусно выполненное изображение бабушки — императрицы Екатерины. Сразу же после скоропостижной кончины папеньки, императора Павла Первого, Александр избрал для себя эту комнату, при удобном случае удалялся сюда и подолгу смотрел на портрет великой царицы, словно искал у нее поддержки или испрашивал совета.

Душа, снедаемая ежедневной лестью царедворцев, все же противостояла, и Александр продолжал смиренно воспринимать истинные масштабы собственного величия. Но все же частенько с горестью думал, что, видать, не суждено ему войти в историю империи в качестве столь же славного, счастливого, милостивого и мудрого повелителя, каковой вне всяких сомнений была его бабка.

Царь был всецело поглощен мыслями о сегодняшнем дне, и тревоги нынешней войны уже наложили отпечаток на его характер. Он все чаще пребывал в задумчивости и рассеянности. Его все больше раздражали даже самые близкие к нему придворные и генералы. С каждым новым днем Александр терял веру в своих приближенных, все больше проводил время в молитвах, в чем находил истинное и единственное утешение.

Наедине с собой он часто сетовал на отсутствие подле себя соратников, столь же славных и бесшабашных, как у Петра Великого, прожившего в нечеловеческих трудах свою жизнь, но все же весело и в кругу настоящих единомышленников.

Однажды, вызвав к себе князя Волконского, он предложил тому совершить небольшую прогулку верхом до Гатчины. Отправили вестовых и адъютанта-преображенца с поручением приготовить охотничий домик для приема высочайшего гостя. Пригласили с собой только «молодых друзей» царя: Строганова, Чарторыйского, Новосильцева, графа Кочубея. Старая гвардия, взращенная Екатериной Великой, уже давно не принимала участия в царских выездах.

Шли весело, крупной рысью, иногда пуская лошадей в галоп.

— А что, господин граф, — прокричал царь, обернувшись на ходу к своему спутнику, — не устроить ли нам пикничок на французский манер, как вы думаете?

— Как Вам будет угодно, Ваше Величество! — отвечал Волконский. — Не по принуждению, но от всего сердца поддержу!

В охотничьем домике собралось с десяток старших офицеров. Позвали Прохора, старого служаку, ныне егеря, принимавшего участие в подавлении страшного пугачевского разбоя. Прохор призван был развлекать гостей народными шутками да своим умением лихо опрокидывать по штофу крепкой водки за один присест. Из развлечений были музыканты да вино, вдоволь поставленное в Гатчину ростовским купцом Гончаровым, как тогда говорили — из «новых русских».

Купец этот биографию имел преудивительную. Говаривали, в детстве, сбежав из дому, он прибился к лихим людям, промышлявшим торговлей краденым и даже вроде как разбоем. Сердобольный человек заприметил смышленого парнишку и спас его, определив в геройский лейб-гвардии Казачий полк, коим командовал генерал-майор Орлов-Денисов. (Впоследствии казаки именно этого полка первыми встретили французов у Немана под Ковно и последними покинули Вильно.)

В дальнейшем судьба закружилась с Гончаровым в головокружительном танце. Продемонстрировав смелость и необычайное прилежание к службе, он был отмечен казачьим начальством, которое командировало его в Санкт-Петербург, в гвардию, под начало великого и опасного Его Сиятельства графа Григория Орлова.

Ничему хорошему, однако, в гвардии он научиться не успел. Пораженный до глубины своей пусть и черствой, но не до конца огрубевшей души сценой убийства беспомощного самодержца Всероссийского в день переворота, поручик Преображенского полка испросил разрешение на увольнение, пообещав командирам век не забывать их благодеяние.

Отправившись на Дон, он основал там винодельню и, используя связи и подкуп, пробился-таки снова наверх, теперь уже в качестве поставщика Двора Его Императорского Величества.

Вино действительно оказалось добрым, называлось «Кюве д’Амур» — на французский манер, хоть и произведено оно было в хозяйстве Гончарова на реке Эльбузд близ Ростова-на-Дону, а во французское название вкралась орфографическая ошибка. Однако же факт этот был записан скорее в достоинство вина, поскольку являл собой тонкую демонстрацию великорусского презрения к языку французов, чьим искусством донские виноделы с успехом овладели.

Из доброй царской затеи устроить праздник и погулять на славу ничего путного не вышло. Чопорно посидели, приближенные пили мало: боялись спьяну чего-нибудь сболтнуть, отчего царь смертельно заскучал. Разглядывая их, он думал о том, что каждый очень многим обязан ему, а он не может получить ни от кого из них самую малость: раскованное поведение и правду, высказанную без страха и сомнений…

Одному из них царь фактически подарил пускай и не любимую, но жену свою! Было время, когда император не на шутку проникся к супруге своего друга Софье Владимировне Строгановой, которая вежливо, но твердо монаршие приставания отвергла. В то же время заметив чувства, которые Адам Чарторыйский испытывал к его, Александра Павловича, супруге Елизавете Алексеевне, царь не задумываясь предложил ей ответить взаимностью на его любовь. Что и было исполнено. Да еще и ребенок от того союза на свет появился. Царь обрадовался только, что родилась дочка — не будет проблем с возможными притязаниями на престол.

Вон он сидит, Адам, изучает вино в бокале и молчит, как пень… И думает, небось, как еще какой милости испросить. В досаде Александр, сухо сославшись на недомогание, сбежал с этой «бесшабашной вечеринки» в гордом одиночестве, то есть только в сопровождении адъютанта и охраны, приказав прихватить с собой пару бутылок «Кюве д’Амур». Во дворце царь, сокрушаясь о своей непосильной ноше и сетуя на отсутствие друзей, в одиночестве употребил продукцию Гончарова и повалился от усталости на кушетку.