– Давай, Некрасов, работай. Командировку я подпишу, если будет такая необходимость.

Оперативный уполномоченный ФСБ с фамилией знаменитого поэта взглянул на бумажку и тут же по привычке разорвал на мелкие-премелкие кусочки. Есть не стал, просто сунул обрывки в карман.

Про объявившегося московского следователя и сбежавшего вице-мэра он уже знал. Но не от резидентуры и агентуры, а от собственной мамы, знатока всех городских сплетен.

Отобедав, Некрасов сделал несколько телефонных звонков, а потом поехал в гостиницу, где остановился Золотов. Удачно усыпил бдительность Ермакова, представившись постояльцем, снял номер и спокойно поднялся на этаж. Только отправился не в свой номер, а в соседний. Выбрал из связки ключей наиболее подходящий, немного поковырял в замке, вошел и тихо закрыл за собой дверь. Надел бахилы и перчатки. Обыскал номер тщательно, но осторожно, не оставляя следов, но ничего стоящего не нашел, кроме…

Ох, скольких разведчиков погубило подобное «кроме». Ибо, долг долгом, но инстинкты никуда не денешь. Особенно основной.

Журнальчик. Глянцевый. С девчонкой на обложке. Голой. Почти. «Отдых». Нет, ни с кем однофамилец Некрасова отдыхать не собирался, у него жена есть, но отказать себе в удовольствии посидеть, полистать не смог. Присел, полистал. «Ух ты!.. И недорого».

Хозяин же номера сидел в сей тревожный момент в кабинете начальника великозельского УДВ Афонина. В просторечии – Физкультурника.

Вячеслав Андреевич явился без приглашения. Удостоверение на вахте уже не показывал. Просто представился. Постовой козырнул, хотя не обязан был этого делать. Доложил выше.

Предстояло разобраться с увольнением Федорова. Дима хоть и дурак влюбленный, но помочь ему стоило. Кто ж еще спасет, если не Антон Романович, он же Вячеслав Андреевич? Не святой же Пантелеймон.

Афонин заметно волновался и в шикарном кожаном кресле переваливался с боку на бок, словно тюлень на лежбище. Кресло жалобно скрипело и оплакивало хозяина. Неужели скоро будет к другому заду привыкать? Эх, сколько задов оно повидало на своем мебельном веку? Один другого шире.

Глава полиции, конечно, уговаривал себя, что в этом визите нет ничего особенного и, вообще, отчитываться перед московским он не обязан. Но слушок о бегстве Пузина докатился и сюда. И это сильно нервировало.

– Антон Романович, Федоров грубо нарушил законодательство, – Афонин, сложив руки на пухлом животе, нервно покручивал большими пальцами.

Пузогрудь у Физкультурника была качественной, правильного радиуса. Он, подавая пример подчиненным, установил на рабочем месте беговую дорожку, но так ни разу ее не опробовал.

– Сокрытие от регистрации заявлений граждан – это не шутки. Плюс нарушение дисциплины и секретного делопроизводства. Опять-таки, норматив по физподготовке не сдал. Да за такое целый отдел уволить можно! Федоров – хороший профессионал, но сейчас это не главное!

Последнюю фразу Физкультурник произнес с каким-то проникновенным пафосом, словно ему было известно нечто, сокрытое даже от московского майора Плетнева.

– Вот как? А что по-вашему – главное? – Золотов поднял брови шалашиком.

– Ну как же! Уж вы-то должны быть в курсе… – Шеф картинно развел руками: – Установка министерства – доверие граждан и дисциплина. Это сегодня прежде всего. А о каком доверии может идти речь, если человек обращается в органы, а его заявление в стол кладут?

Оба собеседника понимали, что дело в другом. В том, что Федоров умудрился против ветра… плюнуть.

– Но вы должны знать, что есть и другая установка, – таинственно заметил гость, вставая и прохаживаясь по кабинету. Он и сам не лыком шит, ему тоже секретные секреты известны из области демагогии.

– Какая? – Афонин в растерянности достал из кармана мятый клетчатый платок и утер вспотевший лоб. Подумал о том, куда ему со своими «знаниями» против московских? Этого на кривой козе не объедешь. Ишь, бровки поднимает – типа удивлен! Он же не из шарашки какой-нибудь – из Следственного комитета. Да еще с полномочиями. Как бы самому на месте усидеть!

Золотов подошел к беговой дорожке, лениво похлопал рукой по монитору и понес откровенную чушь про то, что, «кто бежит не с нами, тот бежит от нас».

– А Федоров бежит именно с нами. В нужную сторону. Андрей Викторович, меня сюда не рыбу ловить направили. И за работу спросят. И что я, по-вашему, должен буду ответить, если вдруг ее не выполню? А?

Афонин лихорадочно думал над словами москвича. Вот умеют же они, столичные интеллигенты, загнуть! Вроде бы ясно выражается, а непонятно. Что делать-то теперь нужно? Вроде бы Плетнев ему на свою жизнь жалуется, на взятку намекает? Или нет?

– И после моего ответа спросят уже с вас, Андрей Викторович. Очень строго спросят. И тогда найдут не только нарушения дисциплины. Поэтому вы уж определяйтесь поскорее, с кем вы бежите.

Золотов нажал на кнопки, включая дорожку.

– А вы сами-то норматив выполняете?

Не выполняет. Даже если на дорожке сдохнуть. Сомнений в этом не было и у Золотова – брючный ремень едва сдерживал афонинское брюхо.

– Попробуйте.

Пробовать не хотелось.

– У меня нога болит. Подвернул.

– Слава богу, не перелом. Всего хорошего, Андрей Викторович, – Золотов направился к двери, давая понять, что тема исчерпана. – Тренируйтесь. И подумайте о векторе собственного движения… Хорошо подумайте.

Афонин остановил дорожку. И чего ему детишек не воспитывалось? Захотел положения. Вот и получит. Хорошо если не горизонтальное. Эх… Где вы, школьные годы чудесные?

Он снял трубку внутреннего телефона и потребовал срочно принести приказ на Федорова. Черт с ним… Пусть работает… Свой китель ближе к телу.

* * *

Настя бойко цокала расписными под хохлому ногтями по клавиатуре компьютера, дописывая очередной обличительный памфлет. По дороге из библиотеки забежала в парикмахерскую и сделала патриотичный маникюр. Сама себя пристыдила – Настя, ты же девушка, а руки у тебя от воды и тряпки словно у дореволюционной прачки. Разве с такими руками можно кого-то очаровать? Не считая Димы, разумеется. Зато теперь полный айс. В салоне предложили расписать ногти под триколор, но это перебор.

Мама топталась у дочери за спиной, вздыхала и ухала, как больная сова. Собиралась с силами, чтобы начать важный разговор. Все о нем. О Диме. Бедном Диме, прождавшим под окном всю ночь. Несчастном Диме, который после приезда москвича похудел и осунулся. Безвинно пострадавшем Диме, которого вот-вот с работы турнут, – его мама жаловалась. Собралась и начала.

Настя помрачнела. Опять двадцать пять. И что ответить? Что никого она не мучает, потому что все давно сказала и обозначила? Они с Димой только друзья, ничего больше. Почему, почему нельзя оставаться просто друзьями без всяких сентиментальных глупостей типа валяний в стогу? Ну что поделаешь, если любви нет и не предвидится? Ничего тут не поделаешь. Специально не полюбишь. А с его увольнением это вообще никак не связано. Настю из редакции тоже уволили, едва попыталась правду рассказать, но ее что-то никто не жалеет! Да и не нужна ей ничья жалость. Сама справится. И справляется.