— А что ты делала в Лондоне?

— Георгий Карпович тогда работал там культурным атташе, ну, то есть, работал под крышей посольства — пока его не турнули в Пятое управление. Ну, а я, разумеется, при нём.

— То есть, когда-то он всё-таки был разведчиком. И ты думаешь, что он нас совсем не подозревает?

— Думаю, что подозревает максимум со второй нашей поездки, а всё понял максимум с четвёртой, — рассмеялась Анна Михайловна.

— Всё знает, — сказал я, совсем сбитый с толку неожиданной информацией. — Ты же говорила, что если он узнает, он меня убьёт.

— Это я для того, — снова рассмеялась она, — чтобы ты проникся важностью момента, чтобы понял, какая у тебя яркая и роковая любовница.

— Да нет, — пробормотал я, — по-моему он со мной, как всегда, ну, по-прежнему…

— Насчёт убить — на это у него рука не дрогнет, — Анна Михайловна сказала это с полной убеждённостью, — но только если это ему выгодно, и решительно ничем не грозит. А пока что он в этом выгоды не видит. Что я не храню ему супружескую верность, он знает давно. Первое время попсиховал, а потом понял, если имеешь жену на двадцать лет моложе, кое на что должен закрывать глаза. Я думаю, что ты его в этом качестве даже устраиваешь: во-первых, если у жены есть любовник, то пусть, по крайней мере, будет на глазах. А во-вторых, он боится такого любовника, к которому я могу уйти.

— А ко мне, выходит, ты уйти не можешь? Ну конечно, простой водитель, сопровождающий жену шефа по магазинам…

— Не говори глупости, Андрюша, — сказала Анна Михайловна и притянула мою голову к своей обнажённой груди. — Подумай сам: на что тебе нужна в жёны пожилая блядь с грязным чекистским прошлым?

— Почему обязательно, — забормотал я куда-то между её грудей, — вовсе не…

— Ну, хватит, — сказала она мне в ухо, — повтори-ка лучше, как тебе нравятся мои губы.

— Ужасно нравятся, — промычал я, и тут же занялся ими — всеми четырьмя по очереди.

Короче, женским вниманием я обделён не был. Но вот мужской дружбы мне не хватало. Я с детства был не очень общительным, поэтому, наверное, и получилось так, что не обзавёлся прочными дружескими связями ни с одноклассниками, ни с соседскими ребятами, с которыми вместе гонял мяч и ходил на каток. С одноклассником Вадькой Стороженко судьба меня столкнула случайно, аж на Кипре. В Афгане друзей тоже не обрёл: там дружили в основном с земляками, а в нашей роте ленинградцев было раз-два — и обчёлся. Как раз двое — я и Лёха. А теперь — ни Лёхи, ни Вадьки. Сеня, с которым я уже было подружился на курсах английского, слинял в Штаты, и я опять остался один.

Может быть, поэтому мы и стали потихоньку сближаться с Гришей, с которым однажды вместе выполняли задание. Судя по всему, он тоже не отличался общительностью и, похоже, был таким же одиночкой, как я. Сближению препятствовало и то, что мы с ним почти не встречались: когда дежурил он, я был где-нибудь в другом месте, то же было во время моего дежурства. Когда встречались, перекидывались парой незначительных слов и расходились в разные стороны.

Но какие-то нити взаимной симпатии между нами, видимо, протягивались, и когда во время очередной встречи он сказал:

— А не дёрнуть ли нам пивка?

Я с удовольствием согласился. Почти сразу же выяснилось, что по части пива наши вкусы полностью совпадают: он тоже предпочитал светлые горькие сорта, иногда снисходя до «Мартовского». По возрасту мы были ровесниками. Но по жизненному опыту, а это мной ясно чувствовалось, Гриша был, несомненно, богаче. Этому способствовало, по-видимому, и то, что, в отличие от меня, домашнего ребёнка, Гриша вырос в детском доме, что, как известно, весьма закаляет характер. В паспорте он числился русским, но доподлинно своей национальности не знал, так что кавказские черты, которые при первой встрече бросились мне в глаза, были в нём, может быть, не случайными. Про путь в детский дом он сказал коротко: «Мать отказалась. В роддоме». И больше к этому никогда не возвращался, а я, разумеется, не спрашивал. А вот про детский дом он рассказывал охотно, иногда со смехом — о том, в чём я не видел ничего смешного. Но слушать его рассказы всегда было интересно, и я узнавал много такого, что для меня было внове. Один раз он — и тоже со смехом — рассказал, как в восьмом классе они втроём оттрахали девчонку из седьмого. — Такая была: груди пятого размера, не меньше, и задница — будь здоров! Затащили ночью в бывшую ленинскую комнату, ключи от которой украли раньше, замотали голову шарфом, чтоб не орала и оттрахали по очереди. Что была не целка, мы не удивились: по этой части наши воспитатели тоже были не промах. А потом, когда прошлись по второму разу и размотали шарф, она сказала: У нас уже всё закрыто, можно, мальчики, я с вами останусь?

К женщинам Гриша относился с нескрываемым презрением.

— Хочется оттянуться, беру проститутку, те не ломаются, отработала, деньги получила — и прощай.

Для человека, от которого родная мать отказалась в роддоме, такое отношение к женщинам было, наверное, естественным. Рассказов о детском доме у него было множество.

— Ты знаешь, — сказал он мне, когда мы пили пиво в баре на Кирочной, — какая пословица была у нас самая популярная? «В большой семье еблом не щёлкают». То есть, не поторопился себе чего-то ухватить, потом поздно — уже всё расхватали.

В тот раз мы, что называется, оттянулись по полной программе: по шесть кружек пива плюс по стаканчику водки, которая была у нас собой, и Гриша разоткровенничался.

— Детский дом, — я считаю, — можно приравнять к службе в «горячей точке». Ну, может, не совсем. Я, знаешь, много чего перепробовал. И в братках состоял — рядовым бойцом. Мочил, на кого пахан покажет. Потом, уже отсюда — опять к ним, только уже засланным казачком — и опять мочил, кого прикажут. И вот что я тебе скажу: во всех этих «преступных группировках», среди всех этих «братков» и «конкретных пацанов» не видел ни одного, у которого бы в семье был полный набор родителей. Как один — безотцовщина, а у кого такая мать, что лучше, чтоб её не было. У всех детство полуголодное, все обозлённые, никого учить убивать не надо, приходят к паханам уже готовые.

Он посмотрел на меня и добавил раздумчиво:

— Вот я думаю, как такой домашний телок, как ты, попал в нашу систему. Ты, Андрей, не обижайся: телок — это ведь не обидно, даже наоборот.

Я и не обиделся, только вспомнил, как недавно мне процитировали Есенина — «Милый, милый, смешной дуралей…». «Это верно, — подумал я после слов Гриши, — дуралей и есть, только, подозреваю, что не слишком смешной».

Вместе с тем, в Грише чувствовалась некая опасность, опасность не для меня, а как бы опасность вообще. Пару раз мы с ним по пьяни попадали в ситуации, чреватые дракой. И драки — ни разу не было. Иногда потенциальных противников было вдвое больше, чем нас, но они покидали поле — и покидали первыми. В Грише, я думаю, ими чувствовалась сила, но, главное, в нём чувствовалась готовность драться с любым противником и драться до победы.